Книга Мороженое в вафельных стаканчиках - Мария Ботева

Дело в том, что Кошкина врала на каждом шагу. И это было видно. Некоторые врут незаметно. Так, слегка приукрашивают события. Или наоборот, заметно врут. Но красиво. И слушатели даже любят, когда такой человек начинает что-то рассказывать. Кошкина же врала грубо, заметно и некрасиво. Точнее, сначала это казалось интересным. Например, рассказывает она, как шла поздним вечером, а на нее напали двое с секирами. И она всех мало того что раскидала, но еще и золотые часы отобрала. Это Кошкина-то! Ну кто в наше время ходит с секирами! Ерунда какая-то. Ну ладно, в первый раз можно поверить, но каждый день такую чушь слушать надоест. То Кошкина раскидает грабителей, то затопит соседей, а потом докажет, что они сами виноваты. То повстречает в троллейбусе англичан и проведет им экскурсию на чистейшем английском языке. Это наша Кошкина, которая на уроке английского сидит будто воды в рот набрала! Правда, на переменке она объясняет это тем, что ей будто бы неохота разменивать свое прекрасное произношение на всякие пустяки вроде уроков.

Наш класс сначала делал вид, что не замечает ее вранья. Потом кое-кто стал тактично переспрашивать: «Ну как же ты ходила вчера босиком два часа, минус двадцать на улице?» Кошкина отвечала, что приучена. Но мы-то знаем, что она половину уроков физкультуры пропускает из-за простуд. Над ее выдумками стали смеяться — сначала потихоньку, а потом и в глаза. Кто-то поссорился с ней, а некоторые просто отмахивались, как от мухи. Но окончательно она испортила отношения с классом, когда пришла в школу в шикарном вечернем платье. Во-первых, это было странно. Ладно бы какой-нибудь праздник. А то обычный день. Во-вторых, Кошкина заявила, будто сшила это платье на деньги от продажи своей картины. Класс хохотал во весь голос. Этого просто не могло быть! Все знали, что Кошкина рисовать не умеет. Даже я рисовала лучше. У меня хотя бы ноги получались. У Кошкиной же не выходило ничего. Непонятно, как она вообще попала в нашу школу. Говорили, что ее мама — двоюродная или троюродная сестра нашего директора. Это неизвестно. Но рисовала Кошкина очень плохо. Вместо натюрморта с цветами она приносила картонку с нарисованной селедкой.

— Что? Что это? — кричал на весь класс наш учитель Иван Иваныч. Он показывал ей на яблоки и вазу с цветами: — Где ты тут видишь селедку? Где? Посмотри, тут была когда-нибудь селедка? Ее не было!

— Но я так вижу, — спокойно отвечала Кошкина.

Вместо людей она видела маски, вместо дорог — какие-то ниточки. Забор на ее рисунках не стоял, а лежал, животные улыбались, а цветы были всегда синего цвета. Все претензии Кошкина отметала словами: «Я так вижу». На том стояла, и сдвинуть ее не удавалось. Что касается ног, которые я к тому времени научилась рисовать лучше всех в классе, то у нее на рисунках они всегда были в рваных ботинках. Всегда. Она так видела.

Понятно, что никто не поверил, будто картину Кошкиной кто-то может купить. Причем за такие деньги, чтобы сшить вечернее платье и купить золотые серьги.

Самое невероятное, что это оказалось правдой. Я сама видела, как возле подъезда ее встретили какие-то иностранцы и через переводчика заказали ей натюрморт с колбасой. Но Кошкина сказала, что нарисует пейзаж с козой.

— О! — заохали иностранцы. — Гут! Гут!

Мне не всегда нравилось общаться с Кошкиной. Своих дел хватало, а тут еще разбираться с ее проблемами… То на дерево заберется, а спуститься боится, то нагрубит продавцу, наврет с три короба, а потом приходится вместе с ней удирать. Хорошо, что я знала все тропы в нашем районе, по которым можно быстро скрыться. Иногда я просила домашних не говорить Кошкиной, что я дома. Особенно когда знала, что она придет. Особенно если при этом мамы не было дома. Потому что она вообще-то этого не одобряла. И всегда меня выдавала. Мало того, усаживала Кошкину за стол, кормила печеньем и внимательно выслушивала все ее небылицы. Кажется, она им верила, хотя мне трудно понять, почему разум отказывал маме.

Мы обе — и Кошкина, и я — ушли из школы после восьмого класса. Она открыла мастерскую, в которой рисовала свои странные картины, а я перешла в другую школу. Самую обыкновенную. На скучных уроках рисовала в тетрадках ноги.

Долгое время я не видела Кошкину. Сначала было некогда, а потом как-то забылось. Но совсем недавно мимо нашего дома проходили странники, это иногда случается. Мы всегда выносим им попить водички. Вынесли и на этот раз. И тут я увидела ее.

— Кошкина! — закричала я. — Кошкина! Возьми водички!

Ко мне подошла монашка. Степенно взяла воды, поблагодарила.

— Кошкина, ты что, ушла в монастырь? Расскажи! — Мне не терпелось узнать, как она туда попала. Но Кошкина долго и молча пила. А потом сказала:

— Меня теперь зовут сестра Елена (это правда, ее звали Лена). А потом назовут как-нибудь по-другому.

— Как?

— Не знаю. Может быть, сестра Силесия…

Мы помолчали. Но я не выдержала:

— Но почему?!

— Почему Силесия? Там видно будет, может быть, сестра Есфирь…

— Нет, почему монастырь?

И тут Кошкина улыбнулась мне той самой улыбкой, которой улыбалась всегда, прежде чем сказать что-нибудь ужасно интересное.

— Чтобы увидеть всех, какие они на самом деле. Вот ты, например, — тут она замолчала, будто хотела произнести тире, но это у нее не получилось, — ты будешь в оранжевом.

И ушла. Я стояла в серой рубашке и синих джинсах и смотрела ей вслед. Оранжевый — мой любимый цвет. Не помню, говорила ли я ей когда-нибудь об этом.

Мама Нины

Наша Нина все время выходила на улицу с очень сосредоточенным видом. Таким, что, если бы я ее не знала, ни за что не подошла бы к ней на улице. Брови сдвинуты, взгляд пронзает, шаг тяжел. Того и гляди, сильно заденет локтем, достанется по зубам. Очень грозный вид был у Нины. Грозный и сосредоточенный. Много раз я просила ее взять меня с собой. Но она только мотала головой и уходила. Следить за ней у меня не получалось: Нина так быстро исчезала со двора, что понять, в какую сторону она ушла, было невозможно.

Приходила Нина с таким же сосредоточенным видом. Что-то отмечала у себя в тетрадке, прятала ее и ложилась спать. Иногда успевала к ужину, и тогда сначала садилась за стол, а уже потом что-то записывала. Тетрадь всегда носила с собой, мама даже сшила специальную сумочку для этого. Ясно было, она что-то ищет, сверяется с планом.

Все же я решила разузнать, что так занимает Нину. Маме, конечно, это было известно. Но она сказала только, что не выдает чужих секретов.

— Нина, возьми меня с собой, — каждый раз просила я. Она молча уходила.

Так продолжалось больше года. Однажды я уже просто по привычке попросилась с ней. Честно говоря, к тому времени я даже и не надеялась, что когда-нибудь у меня это получится. Но в этот раз она внимательно поглядела на меня и сказала:

— Возьми нож.

У меня был мировецкий нож! Ни у кого дома не было больше такого ножа. Мне сделал его Илюха, когда по городу пошли слухи, что на маленьких детей нападают. Одно время младшие школьники возвращались домой побитые. Некоторые не возвращались. Я, хоть и не была младшей, выглядела как первоклассница, и вообще чаще всего меня никто не замечал. Но брат на всякий случай сделал мне большой нож — острый, тяжелый. В темноте его лезвие здорово блестело. Илюха только сказал, чтобы я не доставала его в школе, потому что нож — это холодное оружие. Милиция как раз за такими охотится.