Книга Великолепие жизни - Михаэль Кумпфмюллер

Элли тоже сетует, что брат ей не нравится, он не только в весе потерял, но и температурит почти каждое утро, холодная погода, к сожалению, ему не на пользу. Они мельком встретились внизу, в вестибюле. Дора восприняла эти слова как скрытый упрек, словно теперь это ее забота — следить, чтобы доктор набирался сил. Вечером, за столом с новыми детьми, он съедает совсем немного или вовсе ничего, уверяя, что уже поужинал у себя в комнате. Не сердись, просит он взглядом, но позже, задним числом, ей слышится в этой просьбе и что-то еще: ты этого не понимаешь, ты столько всего еще не понимаешь, и все равно ты мне дорога.

Ты мое спасение, говорит он ей. А я уже ни в какое спасение не верил.

Если от счастья можно умереть, то уж со мной-то это несомненно случится, но если благодаря счастью можно остаться в живых, то, может, я и останусь.

Когда она думает о нем перед сном, ее больше всего радует, что он говорит ей ты и не устает ее восхвалять, словно сама она не в силах осознать, насколько она хороша. Он, к примеру, может спросить: а я уже говорил тебе про это платье? А потом, через несколько фраз, вдруг: пожалуйста, почитай мне что-нибудь, — потому что, если они не идут гулять, она теперь должна читать ему вслух, на иврите. Она уже из Исайи ему читала, он больше всего Пророков любит. Так бы часами и сидел и только тебя слушал, говорит он. Или еще: как бы я хотел положить эту бедную голову тебе на колени, когда наберусь храбрости, я попрошу.

На улице по-прежнему не погода, а наказание. Впрочем, покуда можно сидеть с ним у себя на кухне, ей это все равно, но тут вдруг все нарушает внезапный план отъезда, вместе с сестрами он, оказывается, вознамерился покинуть Мюриц. Приехал Карл, муж Элли. За первым же завтраком происходит долгий семейный совет, потому что доктор ничего не ест и исхудал как никогда. После обеда он ей обо всем этом рассказывает. Валли первой подала мысль об отъезде, и даже дети не слишком возражали, с тех пор как им на море нельзя, они совсем распоясались. Его эти планы, конечно, не радуют, он правда ни словом не подтверждает, что отъезд — дело решенное, однако рано или поздно все они, конечно, уедут, что, к сожалению, означает, что придется уехать и ему тоже, один, без сестер, он здесь никак остаться не может. Поначалу она просто не верит своим ушам. Но почему? — изумляется она. И что значит «один»? Разве ты здесь один? Ведь она еще даже не успела попробовать, чуть не вырывается у нее, кроме того, у них и так друг для друга всего-то по нескольку часов в день, а сама она, к сожалению, уехать не может, если б могла, она бы ни секунды не колебалась, тотчас же поехала бы за ним. Доктор пытается ее успокоить, отъезд еще совсем не решен, хотя он и вынужден признать, что потеря в весе — обстоятельство немаловажное, и, может быть, удастся подобрать на последующие недели более подходящее место для отдыха.

Разговор происходит наверху, у него в комнате, она почти не в силах поднять на него глаза, теперь, когда понимает, что остались считанные дни. Ей приходит в голову, что она вообще в его отъезд не верила. Ей казалось, каникулы кончатся, и они уедут вместе, прямиком в Берлин. Значит, ей надо этот план отъезда пересмотреть. Доктор стоит у нее за спиной, она чувствует его ладони у себя на талии, как он гладит ее по волосам, вдыхает ее запах. Наши планы от этого ничуть не меняются. Я даже ничего не буду тебе обещать, потому что начни я обещать, это означало бы, что я не уверен, а так — чем раньше я отсюда уеду, тем скорее я буду в Берлине. Она не знает, верить ему или нет, вдруг это нечто вроде той вазы для Тиле, нечто такое, что берешь с собой, а потом не знаешь, на что оно может пригодиться и куда, скажите на милость, его девать. Завтра приезжает Пуа, сообщает он, думаю, она тебе понравится. Все это время он ее не отпускал, они все еще стоят на кухне возле печки, и руки у него теплые, хотя бы это слегка ее утешает, но только слегка.

А Пуа и вправду понравилась ей с первого взгляда. Она здесь не только из-за доктора, хотя сразу видно, что они давно знакомы, Пуа учила его ивриту, кроме того, с недавних пор она живет в Берлине, значит, еще одна ниточка свяжет его с этим городом. Впрочем, в разговорах с Пуа он об их берлинских планах не упоминает ни словом. Хвалит народный дом, детей, которые, правда, если честно, радуют его уже гораздо меньше, чем на первых порах, когда они каждый вечер в саду ужинали и пели, — в его устах это воспоминание звучит так, словно все это было много лет назад. А это Дора, говорит он, но таким тоном, как если бы он сказал: взгляните, какое чудо со мной приключилось. К сожалению, ему вскорости придется уехать, — рассказывает он вечером, когда они все вместе сидят, — хотя отнюдь не каждый с этим решением согласен, а менее всего он сам. И тогда Пуа говорит ей: что ж, значит, увидимся в Берлине. После чего они долго еще говорят о Берлине, но совсем не так, как беседовали о Берлине они с доктором, говорят так, будто в Берлине все ужасно и на свете хуже Берлина вообще места нет, там картошку теперь продают под охраной полиции, чтобы не растащили, а государственный банк каждый день печатает два миллиона новых денег. Вы тут, в глуши, хоть представляете, что в мире творится? Доктор смеется и уверяет, что газеты здесь все-таки пока что есть, но Дора уже не слушает, она неотрывно следит за взглядом этой новой женщины по имени Пуа. Доктор ей явно нравится, она запускает руку себе в волосы, когда с ним говорит, что-то шутит насчет его успехов в иврите, дескать, он лучший ее ученик, на голову выше остальных. Издали ее можно принять за сестру Тиле, и Дора испытывает что-то вроде гордости оттого, что господин доктор этой женщине нравится, она еще не ревнует, ну, или самую малость, она ведь и к Тиле поначалу ревновала, но потом он объявился у нее на кухне и никого, кроме нее, уже не хотел.

5

С тех пор как она знает, что он вскоре уедет, она какая-то притихшая. Хотя доктор уже не раз ей повторял, что все решено, сам он явно нервничает и полон сомнений. Вот уже которые сутки почти не спит, у него головные боли, и от перемены мест ему вряд ли станет лучше, как и от перемены климата, хотя погода вроде бы наконец-то и здесь налаживается, после обеда все даже снова отправляются на море. Так почему бы тогда ему не остаться? Он объясняет Доре: это и из-за Берлина тоже. По пути домой он хотел бы ненадолго в Берлине задержаться, принюхаться слегка, по улицам пройтись, а через пару недель, когда сил наберется, он приедет уже навсегда. Им всего три дня осталось, он устал, Дора то и дело гладит его лоб, виски, он чувствует, до чего ей грустно, ужинать сегодня в летнем лагере с детьми он уже отказался.

Он боится, что разочарует ее. Он ее покидает и даже не знает, что впереди, одно это — уже разочарование. Нет, говорит она. Перестань. Позже, уже на пляже, она сидит перед ним на песке, по-турецки скрестив ноги, улыбается и смотрит чуть вопросительно, ведь они в последний раз тут вместе, и погода дивная, тепло, почти как в начале июля, еще до того, как они встретились.

Хотя он еще не упаковал вещи, комната уже совсем чужая. Еще вчера он вот за этим столом писал письмо Тиле, а раньше, задолго до того, открытку родителям, но больше за целый месяц, можно считать, почти ничего не написал, пару строк в дневник, пару набросков, где о Доре ни слова. Уже почти неделю, как валяется без ответа письмо от Роберта, тот ноет, что болен, хотя, скорей всего, это просто его мнительность. В своем ответе доктор, как ни странно, даже не удосуживается его пожалеть, вместо этого жалуется на свои хвори, голова болит, сон отвратительный, в понедельник он отсюда уезжает. Он мог бы хотя бы имя ее назвать, но вместо этого пишет о детском лагере, где бывает в качестве гостя, но статус этот, к сожалению, не свободен от двусмысленности, потому что тут примешаны и личные отношения. Хотя бы таким образом она все-таки упомянута. О планах на будущее — ни слова. Да и с кем он мог бы ими поделиться? С Максом, о котором уже много недель ничего не слышно? С Оттлой, пожалуй, можно поговорить, и внезапно все его предотъездные мысли окрашиваются упованиями на эту встречу: вот вернется домой и все обсудит с Оттлой. Он садится на балконе, послушать уже привычные голоса, только не слишком долго, чтобы не тягостно было уезжать. Этих голосов ему наверняка будет не хватать, думает он, без моря, пожалуй, можно обойтись, да и без леса, хотя лес бывает и в других местах, да и комната, где можно писать, тоже найдется.