Книга Кровавый приговор - Маурицио де Джованни

— Филоме, это лишь вопрос времени.

«Времени», — мысленно повторила она. Он засмеялся и спросил:

— Почему ты так кутаешься? Кажется, что ты чего-то стыдишься.

— Стыжусь? — Филомена оттолкнула его и быстро пошла к улице Толедо. «Я стыжусь», — думала она.

Филомена Руссо стыдилась огромного своего недостатка, проклятия, на которое была осуждена, — своей красоты. Она была самой красивой женщиной в Неаполе.

* * *

Старуха перевернула третью карту: туз червей. Она по-прежнему плотно сжимала губы. Муха ударилась об оконное стекло, и этот звук показался оглушительным, словно взрыв. Эмма почувствовала, что держит руку на шее. Эта рука внезапно задрожала. Ступни Эммы были холодны как лед. Еще одна карта, четвертая. Пятерка пик. Лицо старухи не изменило своего выражения, но ее рука дрогнула.

Постепенно Эмма узнала, какая карта неаполитанской колоды символизирует ее любимого — рыцарь крестей. Эта карта всегда выпадала, с самого начала, раз за разом, вместе с картами, которые означали бегство, перемену жизни. Почему рыцаря нет сейчас, именно сейчас, когда она решилась?

Старуха перевернула последнюю карту колоды. Последняя возможность. Нет, не валет и не король. Это дама денег. Эмма в ужасе и смятении увидела, что из глаза старухи катится слеза.

Филомена ждала, пока первый покупатель войдет в магазин тканей, где она работала. Она стояла на углу улицы, закутавшись в пальто, туго натянув платок на голову, и не замечала ветра. Она бы охотно почувствовала на своей коже тепло большой печи, которую топили в торговом зале. Эту печь, конечно, уже разожгли. Но она еще не могла войти. Филомена знала, что синьор де Роза, владелец магазина, очень заботился, чтобы в его заведении, когда оно открывалось утром, было уютно. Он был убежден, что в этом случае замерзшие клиенты охотней зайдут к нему посмотреть товар, а значит, и купят что-нибудь.

Но она помнила, что синьор де Роза, уже дед в свои пятьдесят лет, угрожал ей: «Филоме, я тебя выгоню. Если ты сейчас же не пойдешь со мной, я тебя уволю. А если будешь моей, я сделаю тебя богатой, у тебя будут дорогие украшения. Ты меня околдовала, Филоме. Ты свела меня с ума и должна вылечить».

Говорить с его женой было бесполезно: что значило слово Филомены против слова респектабельного человека, которого уважали за серьезность и за любовь к семье. В лучшем для Филомены случает ее уволят, а она не могла потерять работу, пока Гаэтано еще был учеником. Тогда ей пришлось бы послать его на черную работу, при которой он голодал бы всю жизнь. А Гаэтано был для нее важней всего. Стоя прямо на перекрестке улицы, пряча свою красоту под старым пальто, Филомена Руссо ждала и беззвучно плакала.

7

Ричарди покинул свой кабинет в восемь часов вечера. За весь день прервался он всего раз. Примерно в час дня спустился на улицу и съел пиццу, купленную у уличного торговца: его привлек столб дыма, поднимавшийся от кастрюли с маслом и служивший этому человеку вместо вывески. Няня Роза не одобрила бы его выбор, а потом ворчала бы много часов подряд, что он не заботится о своем здоровье. И еще добавила бы: «Можете выстрелить себе в голову — получится то же самое». Лучше сказать ей, что он не ел днем.

Это был плохой день. Ричарди провел его, заполняя формуляры, которые потом будут без конца путешествовать с одного стола на другой. Часто Ричарди слышал, что какой-нибудь бедняга чиновник не мог даже понять штампованные фразы, которыми он пользовался, пытаясь логически описать зло, которое встречал. Как будто извращения, чувства, заставляющие людей проливать кровь, ярость и ненависть можно выразить словами.

Не то чтобы он скучал по преступлениям. Скорее ему не хватало действия, воздуха и движения. Ему всегда бывало не по себе, когда приходилось сидеть взаперти в четырех стенах, хотя он отлично знал, что его ждет снаружи. Вероятно, это память о колледже, в котором он провел подростковые годы. Как тогда, люди избегали его, словно чувствовали на его коже запах неестественной боли, которая жила внутри его. Среди жестоких мальчиков, готовых карать за любое, даже малейшее отличие от других, он шел по жизни одиноко и спокойно. Ричарди не помнил, чтобы сильно страдал от этого положения вещей. В конечном счете так ему было лучше. Имея второе зрение, что ты станешь рассказывать другу? То, что тебе говорят мертвецы?

В коридоре было темно: почти все разошлись по домам. Так происходило каждый день: он приходил первым и уходил последним.

Он знал, что увидит, и действительно увидел это. На второй ступени широкой безлюдной лестницы стояли бок о бок двое, и один держал другого под руку. Словно два старых друга. Полицейский и вор, как в детской игре.

Редкий случай второго зрения: эти двое умерли два года назад, а Ричарди еще видел их образы, слабо светившиеся в темноте. Возможно, смерть была слишком неожиданной, а возможно, причина заключалась в том, что их было двое. Ричарди хорошо помнил этот случай, который стал целой эпохой в истории управления. Мелкий преступник, ранее судимый, был арестован за драку. Он вырвал пистолет у одного из двух полицейских, которые вели его в тюрьму, и выстрелил себе в висок. По роковой случайности пуля пробила его голову насквозь и попала в полицейского, который стоял слева.

Проходя мимо этой пары, Ричарди в очередной из множества раз услышал то, что они повторяли без остановки. Ранее судимый говорил: «Не вернусь, я туда не вернусь», а полицейский: «Мария, Мария, какая боль». Он имел в виду не Богородицу Марию, а свою жену.

Правая сторона головы преступника — та, которую пробила пуля, была исковеркана — большая дыра, кожа на всем лице обожжена, пустая глазница, в которой больше нет взорвавшегося глаза, брызги мозгового вещества на плече и груди. Слева только маленькая рана, из которой вылетела пуля. Она застряла в голове полицейского: его правый глаз был красным, словно в него угодила мошка. На самом деле глаз покраснел от крови, залившей мозг. Ричарди опустил взгляд и стал смотреть на ступеньки, но и не глядя на этих двоих, продолжал их видеть. «Мария, какая боль», — еле слышно прошептал он вместе с мертвым полицейским, словно конец знакомой шутки, и быстро вышел на улицу из полуоткрытых ворот главного входа, не ответив на враждебный взгляд охранника, который отдал ему честь. Ему было душно в здании.

Даже в этот поздний вечерний час, когда магазины и кафе уже закрылись, улица Толедо была полна людей. Уже шестьдесят лет она называлась Римской улицей, но для горожан ее название никогда не менялось: она была улицей Толедо, когда испанцы ее построили, и оставалась улицей Толедо сегодня, когда Ричарди шел по ней, прокладывая себе путь среди нищих, которые просили хлеба, денег, внимания. Какое бы имя ей ни давали, эта улица называлась «граница». Она была пограничной полосой, разделявшей два народа, которые отличались один от другого, как день от ночи, и постоянно, безмолвно воевали один с другим. Каждый из тех людей, которые пытались схватить Ричарди за полу плаща, считал собственное несчастье единственным в своем роде. На самом же деле все бесконечное разнообразие страстей можно было свести к двум основным потребностям — обеспечить себе бессмертие, произведя на свет потомство, и избавить от голода себя и свою семью. Могущество и злоупотребление властью, честь и гордость, удобства и зависть — все это дети голода и любви.