Книга Польский всадник - Антонио Муньос Молина

Но он вел себя так, будто знал, что через несколько лет превратится в уважаемого врача высшего общества, наперсника и соблазнителя утонченных дам; лишь наступление карнавала привело его в некоторое уныние, потому что он испытывал отвращение к ликованию толпы и, болезненно воспринимая чужую нелепость, не мог без неприязни видеть дикость безудержного пьянства – пагубной язвы неимущего класса и препятствия к его освобождению. Он постарался не выходить из дома в эти дни и во вторник вечером ложился спать, с облегчением предвкушая тишину пепельной среды. Он закрыл ставни, но те были неплотно подогнаны и не препятствовали проникновению холода и пьяных голосов, певших непристойные куплеты, в которых звучала единодушная издевка над доном Амадео Савойским. Против обыкновения, он долго не мог заснуть и, задремав, видел во сне карнавальные маски и темные переулки, где он бродил, мучимый голодом, преследуемый каретами, форейторами с закрытыми плащами лицами и мушкетными выстрелами, которые на самом деле были лишь отзвуком петард, взрывавшихся под его балконом на площади Толедо.

Во сне врач различил три стука, которые снова повторились в призрачной реальности, когда он открыл глаза и еще не понял, что проснулся. Он услышал, как открылась дверь в приемный кабинет, сообщавшийся с коридором: она запиралась не ключом, а задвижкой, которую легко можно было открыть снаружи. Со слабой надеждой он подумал, что его защищала еще вторая дверь – в спальню, под которой сейчас виднелась полоса света. Он услышал приближающиеся шаги и хотел вскочить с постели, чтобы закрепить бесполезную задвижку, но не шевельнулся. С другой стороны кто-то не таясь дергал дверную ручку. Он отчаянно напряг свою волю, желая, чтобы дверь не открылась, и стараясь сдержать потребность помочиться. По мере того как створка из темных досок

распахивалась перед ним, дрожащий прямоугольник света и очень высокая тень вытянулись до самого подножия кровати. Человек в бархатном плаще, излучавшем в темноте маслянистый блеск, и таком высоком цилиндре, что ему приходилось нагибаться, избегая удара о притолоку, в желтой полумаске, облегавшей, как платок, его нос и виски, и с кружевным гофрированным воротником держал в левой руке глухой фонарь, а в правой крутил что-то вроде трости или хлыста. Незнакомец не вопросительно, а утвердительно произнес: «Вы врач», – и он, приподнявшись в постели, придерживая плащ, сюртучок, пиджак и попону, чтобы те не упали на пол – со стыдливостью, с какой поддерживал бы брюки, – подумал, что где-то слышал этот голос – возможно в Мадриде – и кто бы ни был этот человек в маске, он пришел свести с ним счеты за преступление, свое участие в котором он не мог отрицать с полной уверенностью.

– Одевайтесь. Вы должны идти со мной, – сказала маска, вовсе не угрожающе и даже не повелительно, а с сухой властностью, не привыкшей к непослушанию или возражениям.

Поднявшись, не без сожаления, что незнакомец увидит, что он спал в одежде, врач обнаружил, что в другой комнате присутствовал еще кто-то – фигура, как подумал он позже, в которой было заметно ее подчиненное положение, возможно лакея или кучера, безжалостного наемного убийцы. Прежде чем ему завязали глаза, он успел заметить, что на втором человеке была не полумаска, а маска с космами и усами из пакли и надутыми картонными щеками. Врач предположил, что стал жертвой одного из тех розыгрышей, на которые так падка народная фантазия во время карнавала. Пока ему завязывали на затылке ленты полумаски с нарисованными глазами вместо прорезей, он подумал, что его собираются убить, и равнодушно вспомнил, что на приговоренных к казни на гарроте палач надевал капюшон: ему пришла на память патриотическая гравюра, изображающая расстрел Торрихоса. Человек с хлыстом – несмотря на завязанные глаза, врач понял, что это был он, по запаху лавандового мыла и мягким холодным прикосновениям складок его плаща – почти любезно взял его под руку и вывел в коридор. Врач сохранял спокойствие духа и даже остаток твердости – он никогда не был труслив, – но его колени дрожали, и он не чувствовал мускулов в ногах: если бы человек в плаще его отпустил, он покорно упал бы на землю как соломенная кукла. Он с отчаянием услышал громкий храп своей хозяйки, не однажды будивший его среди ночи, и искренне пожалел, что, если его убьют, он не сможет заплатить ей свой долг. Он спускался по узкому лестничному проему, касаясь боком стены, а впереди слышались неуклюжие шаги человека в картонной маске: мужчина в полумаске легко ступал своими ботинками, и его правая рука, сжимавшая врачу локоть, была одновременно мягкой, сильной и жестокой.

Голосом, показавшимся ему самому отвратительно слабым, он спросил, куда его ведут, но не получил ответа. Его сознание пребывало в состоянии недоверчивого ожидания и почти полусна, но тело инстинктивно сжималось от страха. Может, его убьют в закрытом экипаже, двухместной карете с черным верхом и красными колесами, как та, в какой ехал Прим, когда его застрелили, или отвезут на пустырь, где, не снимая маски, приставят к виску или затылку дуло пистолета и он даже не услышит выстрела. Думая, что осталось еще несколько ступенек, врач споткнулся, когда они вышли в подъезд, выложенный неровными каменными плитами и пахнувший сыростью и погребом. Открылась задвижка входной двери, и внутрь ворвалась струя холодного воздуха с колючими мокрыми снежинками и шквал трещоток, хохота, бьющих барабанов и пьяных песен. Не зря карнавал вызывал в нем такое отвращение. Выходя, он опять споткнулся на ступеньке, и человек в черном плаще поддержал его, а лакей или кучер так приблизился, что врач почувствовал на своем лице запах лука и водки. Любой увидевший его подумал бы, что это просто пьяный, шатающийся, в съехавшей набок маске, едва держащийся на ногах от вина и с трудом поддерживаемый двумя собутыльниками. Ночной воздух укрепил его мышцы и вернул ясность сознанию, одурманенному до этого момента сонной покорностью судьбе и абсурду. По-видимому, он инстинктивно попытался вырваться, потому что атласная полумаска и гофрированный воротник коснулись его лица и незнакомец прошептал:

– Не пытайтесь убежать, мы ничего вам не сделаем. Если вы выполните то, что от вас требуется, вам не придется жалеть об этой встрече.

Он почувствовал одновременно горячую благодарность и безграничный ужас. В этом голосе не было угрозы, но не было и милосердия. Теперь они шли быстрее, спускаясь по крытым галереям, сталкиваясь с людьми, двигавшимися в обратном направлении: им наступали на ноги, толкали руками и локтями. Его заставили повернуть направо, где начиналась тихая и безлюдная улица Градас. В толпе он чувствовал себя в безопасности, хотя все равно никто не обратил бы внимания, если бы его свалили с ног ударом ножа или выстрелом и оставили лежать как безнадежно пьяного под ногами масок. Но голоса становились все более и более отдаленными, и теперь они шли, ни с кем не сталкиваясь. Он вспомнил, что эта узкая неосвещенная улица вела прямо к Сан-Исидоро, где был фонтан: врач услышал шум его струй и одновременно шлепанье по грязи копыт лошади, которая, тряхнув головой, зазвенела каретной упряжью. «Сейчас меня заставят сесть в экипаж, приставив к спине дуло пистолета или конец палки, и человек с грубыми руками вскочит на козлы, а другой сядет рядом со мной и будет меня держать». Врач безо всякого удивления обнаружил, что его предсказания сбываются: он услышал, как открылась дверца и опустилась подножка. Совместными усилиями мужчины подтащили его к карете, как парализованного или заключенного, и почти закинули внутрь: он даже не стал сопротивляться и не почувствовал тяжести своего тела. Обшивка сиденья, куда его так бесцеремонно усадили, была из очень мягкой кожи и подбита ватой. Это слегка обнадежило врача тем, что он попал не в руки тайной полиции: ее экипажи представляли собой жалкие фиакры с рваной обшивкой сидений, пахнувшие дешевым табаком, затхлостью и чем-то похожим на кошачьи испражнения. Врач слышал, как дышит рядом человек в полумаске, задернувший занавески на окнах и теперь с некоторым облегчением устраивающийся под своим плащом – все еще беспокойный и настороженный. Форейтор стегнул лошадь, прищелкнув в воздухе кнутом, и карета удивительно легко и осторожно покатилась по грязной улице, покачиваясь в ритм размеренному стуку копыт, постепенно убыстрявшемуся, по мере того как все дальше оставалась площадь Толедо и приближались, как вычислил врач, пустыри западной окраины города, где за последними домами возвышались в темноте, словно одинокие гиганты, арена для боя быков и больница Сантьяго, чьи заостренные башни первыми видел человек, приезжающий в Махину по дороге из Мадрида.