Книга Над обрывом - Маркус Вернер

Лоос снова высморкался, а я сказал:

— Вы должны мне кое-что объяснить. Разве ваша жена не умерла?

Он молчал и смотрел на меня так, словно его лихорадило.

— Умерла-то она умерла, — произнес он наконец, — но ее, так сказать, неправильно похоронили, и когда я говорю, что оставлю ее одну, то подразумеваю вот что: кто будет ее любить, если меня не станет, кто будет о ней вспоминать, кто будет чтить и защищать ее память в это беспамятное время? Теперь вы поняли? Она защищена, только пока я жив.

Он хочет защищать ее и после смерти, подумал я и сказал:

— Да, я понимаю, только мне кажется странным, что вы в известной степени рассматриваете свою жизнь как служение человеку, которого вы потеряли. Мне кажется, что для вас простая констатация этой утраты уже означает неверность. Это отнимает у вас силы, не дает вам двигаться вперед, а ведь вы имеете право на собственную жизнь со всеми ее радостями.

Лоос не слушал, сидел отвернувшись, глядя на темные холмы, замыкавшие долину.

— Свежая малина, — произнес он в сгущавшихся сумерках и снова замолк. Значит, для него еще существовали земные радости? Я спросил, любит ли он малину, и не следует ли мне заказать ее, если только она здесь есть.

— Там, наверху, сейчас освещены почти все окна, в ресторане санатория «Кадемарио» уже поужинали, а моя жена увидела в меню, что на десерт есть малина, но, поскольку пришли мы поздновато, она забеспокоилась, что малина может кончиться прежде, чем мы управимся с основным блюдом, и, хотя я чувствовал, что для нее это было бы несчастьем и она ждет, чтобы я его предотвратил, я счел эту проблему неразрешимой. Так она показала мне, насколько я бесполезен. Пусть ей сейчас же подадут свежую малину, сказала она кельнеру, подадут как закуску. Вот такой практичной она была, так ей нравилось жить и есть малину.

— Почему вы вспомнили этот ужин? — спросил я.

— Потому что он был последним. Вы не поверите, как я иногда ненавижу ее за то, что она просто улетела от меня после двенадцати лет брака. После двенадцати лет любви она вдруг высвобождается, крадется прочь, бросает меня одного на этой мерзкой планете, и это при том, что у нее были все шансы поправиться, опухоль-то ей вырезали, метастаз не было, а под косынкой у нее очень быстро отрастали белокурые волосы, которые перед операцией пришлось сбрить.

— Что случилось? — помедлив, спросил я.

— Сейчас я не могу об этом говорить.

Я сказал, словно это могло его заинтересовать, что приятельница, с которой я был здесь, тоже жила в «Кадемарио».

— Я не могу об этом говорить, — повторил Лоос, — я и так наговорил слишком много, Бог знает почему я мучаю постороннего человека своими переживаниями. Закажем еще полбутылки?

— Вы меня не мучаете. Но если я буду еще пить, то как потом доберусь по серпантину в Агру?

— Пешком. Это вас отрезвит и освежит вам голову. Завтра будете полный сил сидеть за столом и писать — а о чем, я забыл.

— Да это и не важно, — сказал я, и сказал так не потому, что злился на него за его забывчивость, а потому, что уже почти не придавал значения своей затее. Поскольку Лоос настаивал на ответе, я еще раз объяснил: речь шла о статье, посвященной проблемам развода, а точнее, об усовершенствовании законов о разводе, действовавших в различных кантонах со времен Гельветической республики до начала XX века. Наверно, он знает, что Швейцарская конфедерация — государство относительно молодое, оно существует лишь с 1 января 1908 года. До тех пор большинство кантонов имело свои своды законов по гражданскому праву. Кантональные законы о разводе и составляют тему моей работы.

— Какое совпадение, — сказал Лоос, — первое января — день рождения моего отца. Но неужели вы думаете, что справитесь с этим за время Троицы?

— Ручаться не могу, но вообще пишется мне легко, и не в последнюю очередь потому, что я два года работал секретарем судебного заседания, кроме того, по счастью, у меня превосходная память, да и весь материал уже собран.

— Вы уже перетащили к себе половину Тессинской библиотеки? — спросил Лоос.

— Ну, это было бы чересчур. Всего одну-единственную дискету, — улыбнувшись, ответил я.

— Ах, вон что. Разумеется, — сказал он. — Простите, я иногда все еще мыслю в старых, примитивных категориях. С тех пор как поссорился с «Виндоуз две тысячи»…

Я промолчал, не зная, что ответить. Лоос наполнил бокалы. Он сказал, что нуждается в моих знаниях и моем совете.

— О чем, собственно, речь? — спросил я.

— О том, как избавиться от «Виндоуз две тысячи», чтобы снова работать с «Виндоуз девяносто восемь». Дело в том, что, как выяснилось уже после установки нового «Виндоуза», мышь отказалась работать. Курсор скачет по экрану, как сумасшедший. Вдобавок сканер не хочет сканировать, а стример — записывать. Справочная система ничем не может мне помочь, короче, все устройства, которые при «Виндоуз девяносто восемь» работали безупречно, сейчас впору выбросить в помойку.

Я удивленно уставился на Лооса. Из-за колеблющихся теней минутами мне казалось, что он раздваивается и у него вдруг вырастают огромные усы. Это выглядело так, будто на каждом из его ртов сидела, распахнув крылья, огромная черная птица. В конце концов я сказал, что ничем помочь не могу, я в этом не разбираюсь.

— Ну и ладно, — сказал Лоос, — я сам знаю, что делать.

— Стало быть, вы хотели меня проверить или посрамить, — сказал я.

— Ничего подобного, господин Кларин. Я только хотел блеснуть, произвести впечатление и прежде всего дать понять, что не только придуркам, неспособным освоить компьютер, не только приверженцам старого мышления хочется послать к черту эту всеобщую электронизацию и информатизацию. Знаете, что я зачастую себе представляю, когда лежу на диване? Мир после планетарного отключения тока! Все агрегаты перестают работать, аккумуляторы разрядились, батарейки выдохлись — вселенский тарарам смолкает. Тишина и пепельно-серые мониторы. Перепуганные люди, оторванные от аппаратов, с которыми они срослись, выброшенные из своего замкнутого мира теней и ослепленные реальностью. Вы вообще-то меня слушаете?

В самом деле, Лоос все больше оживлялся, а я почти задремал и слышал его голос откуда-то издалека.

— Ну да, — отозвался я, сдерживая зевок. — Вы хотели внушить мне, что ваш взгляд не обращен вспять, потом набросали сценарий, который доказывает, что это неправда.

— Это верно, — сказал Лоос. — Такова дилемма нынешних диванных мечтателей. Предположим, они отвергают статус-кво и воображают, будто мчатся в грядущее, чтобы создать там нечто более отрадное. И терпят поражение. Ибо в грядущем и то, что давно уже факт, и то, что они должны примыслить, станет трижды фактом. И воздушный замок просто негде будет поставить. Иными словами, мечты о будущем могут быть только кошмарами, по крайней мере, для тех, кому страшно уже в настоящем. А если в своем воображении они отвергнут это будущее, предрекая с дивана человечеству легкий всемирный потоп, тогда по законам природы придется приземлиться во вчерашнем дне. И проглотить упрек в том, что твой взгляд постоянно обращен вспять. Если человеку желательно, чтобы все шло медленнее, спокойнее, ощутимее, не так шокировало, ему остается одно: своей фантазией вжиться в былое, ибо, как уже сказано, будущее станет таким ужасающе действительным, что даже самая скромная мечта не рискнет устремиться ему навстречу. Понимаете?