Книга Судья и его палач - Фридрих Дюрренматт

Национальный советник мгновенно отрезвел.

– Что еще за протокол?

Как комиссар бернской уголовной полиции, пояснил Берлах, он должен провести расследование по делу убийства лейтенанта полиции Шмида. И в его обязанность входит включать в протокол ответы разных лиц на заданные им вопросы, но так как господин – он запнулся, не зная, какой титул сейчас избрать, – господин полковник неверно оценивает ситуацию, то он готов не включать в протокол ответ господина национального советника.

Полковник был озадачен.

– Так вы из полиции, – произнес он наконец, – это, конечно, меняет дело.

Он просит извинить его, продолжал полковник, сегодня он обедал в турецком посольстве, после обеда был избран председателем союза полковников, потом был вынужден выпить «почетный кубок» в клубе гельветов, кроме того, перед обедом еще состоялось специальное заседание партийной фракции, к которой он принадлежит, а теперь этот прием у Гастмана, на котором выступает пианист как-никак с мировым именем. Он смертельно устал.

– Можно ли все-таки поговорить с господином Гастманом? – еще раз осведомился Берлах.

– А что вам, собственно, нужно от Гастмана? – поинтересовался Швенди. – Какое он имеет отношение к убитому лейтенанту полиции?

– В прошлую среду Шмид был его гостем, и на обратном пути его убили около Тванна.

– Вот мы и попали в лужу, – сказал национальный советник. – Гастман приглашает кого попало, вот и получаются такие истории.

Он замолчал и как будто задумался.

– Я адвокат Гастмана, – сказал он наконец. – А почему вы приехали именно сегодня ночью? Вы могли хотя бы позвонить.

Берлах ответил, что они только сейчас выяснили, какую роль в этом деле играет Гастман.

Но полковник все еще не сдавался:

– А что у вас произошло с собакой?

– Она напала на меня, и Чанцу пришлось застрелить ее.

– Тогда все в порядке, – сказал Швенди довольно дружелюбно. – Но поговорить с Гастманом сейчас никак нельзя. Даже полиции иной раз приходится считаться с общественными обычаями. Завтра я приеду к вам и постараюсь еще сегодня поговорить с Гастманом. Нет ли у вас фотографии Шмида?

Ьерлах вынул из бумажника фотографию и протянул ее.

– Благодарю, – сказал национальный советник. Кивнув на прощание, он направился к дому.

И снова Берлах и Чанц остались в одиночестве перед ржавыми прутьями садовой решетки; дом принял свой прежний вид.

– С таким национальным советником не совладаешь, – сказал Берлах, – а раз он к тому же еще и полковник и адвокат, значит в нем живут сразу три черта.

Вот мы и сидим с нашим распрекрасным убийством и ничего не можем поделать.

Чанц задумался и молчал. Наконец он произнес:

– Девять часов, комиссар. Я считаю, что лучше всего нам поехать к полицейскому в Ламбуэн и поговорить с ним об этом Гастмане.

– Хорошо, – ответил Берлах. – Можете этим заняться. Попробуйте выяснить, почему в Ламбуэне ничего не знают о визите Шмида к Гастману. Я же спущусь в маленький ресторан у ущелья. Мне надо что-нибудь сделать для своего желудка. Буду ожидать вас там.

Они зашагали по тропинке к машине. Чанц уехал и через несколько минут был уже в Ламбуэне.

Полицейского он застал в харчевне. Он сидел за одним столиком с Кленином, который пришел сюда из Тванна, в стороне от крестьян, о чем-то, видимо, совещаясь. Полицейский из Ламбуэна был маленьким, толстым и рыжим. Звали его Жан Пьер Шарнель.

Чанц подсел к ним и вскоре развеял недоверие, которое те питали к своему коллеге из Берна. Шарнель был лишь недоволен тем, что вместо французского ему приходилось пользоваться немецким языком, с которым он был не в ладах.

Они пили белое вино, Чанц закусывал его хлебом с сыром; он умолчал, что только что побывал у дома Гастмана, расспрашивая, не напали ли они на след.

– Non, – ответил Шарнель, – никакого следа assasin[2]. On a rien trouve, ничего не нашли.

Он сказал, что в этой местности речь может идти только об одном человеке, а именно о некоем Гастмане, живущем в доме Ролье, который он купил. К нему всегда съезжается много гостей, в среду у него опять было большое празднество. Но Шмида там не было, Гастман ничего не знает, он даже имени его не слышал, Шмид n'etait pas chez Гастман[3], impossible[4]! Совершенно исключено.

Чанц выслушал эту тарабарщину и возразил, что следует расспросить других, тех, кто в тот день был в гостях у Гастмана.

Это он сделал, заметил Кленин; в Шернельце, что за Лигерцем, живет писатель, который хорошо знаком с Гастманом и часто бывает у него, в среду он тоже был там. Он тоже ничего не знал о Шмиде, тоже никогда не слышал его имени и вообще не думает, чтобы гостем Гастмана мог быть полицейский.

– Так, значит, писатель? – спросил Чанц и наморщил лоб. – Придется мне заняться этим экземпляром. Писатели всегда подозрительны, но я уж как-нибудь доберусь до этого умника. А что собой представляет этот Гастман, Шарнель? – спросил он полицейского.

– Un monsieur tres riche[5], – восторженно ответил полицейский из Ламбуэна.

– Денег у него как сена и tris noble[6]. Он дает чаевые моей fiancee[7], – он с гордостью указал на официантку, – comme un roi[8], но не с целью получить ее. Jamails[9].

– А чем он занимается?

– Философ.

– Что вы понимаете под этим словом, Шарнель?

– Человек, который много думает и ничего не делает.

– Но он ведь должен зарабатывать деньги? Шарнель покачал головой.

– Он не зарабатывать деньги, он иметь деньги. Он платить налоги за весь деревня Ламбуэн. А этого для нас достаточно, чтобы Гастман считать самий симпатичны шеловек во вес кантон.

– Все же необходимо основательно заняться этим Гастманом, – решительно заявил Чанц. – Я завтра поеду к нему.

– Будьте осторожны с его собакой, – предупредил Шарнель. – Un chien tres dangereux[10].

Чанц встал и похлопал полицейского из Ламбуэна по плечу.