Книга Досье «ОДЕССА» - Фредерик Форсайт

– Бедняжки, – как-то сказала она Миллеру, – им не хватает только хорошей жены и домашнего очага.

– Что значит – бедняжки?! – вспылил Миллер. – Они старые грязные мерзавцы, у которых денег куры не клюют.

– Ну, они были бы другими, если бы о них кто-нибудь заботился, – парировала Зиги с непробиваемой женской логикой.

Миллер встретил ее случайно в баре «Мадам Кокетт», что рядом с кафе «Кнезе» на Реепербане. Он заглянул туда поболтать и выпить с владельцем, старым другом. Зиги – рослая (выше 170 сантиметров), с подходящей фигурой, которая девушку пониже только обезобразила бы, – раздевалась под музыку привычно, якобы чувственно, с подобающим «постельным» выражением лица. Миллер видел подобное не раз, поэтому потягивал пиво совершенно равнодушно.

Но когда она сняла бюстгальтер, обалдел даже он, стакан застыл у него в руках на полпути ко рту. Владелец кабаре насмешливо оглядел Петера.

– Ничего фигурка, а? – спросил он.

Миллеру пришлось признаться, что по сравнению с ней лучшие девушки месяца из журнала «Плейбой» казались досками. А мышцы Зиги были такие крепкие, что ее бюст выпирал вперед и вверх без всякой поддержки.

В конце номера, когда зал зааплодировал, девушка сбросила маску профессиональной танцовщицы, застенчиво и даже стыдливо поклонилась зрителям, подарила им широкую, простоватую улыбку, стала похожа на не совсем выдрессированную собачку, которая вопреки ожиданиям только что принесла сбитую куропатку.

И Миллера подкупили не танец и не фигура, а именно эта улыбка. Он попросил узнать, не хочет ли Зиги выпить с ним, и за ней послали. Миллер сидел за одним столиком с хозяином, поэтому Зиги отказалась от шампанского, попросила джин с тоником. К удивлению Миллера, с ней оказалось очень легко беседовать, и он вызвался отвезти ее домой после закрытия клуба.

Она согласилась, но с очевидными оговорками. Миллер решил действовать хладнокровно и не домогался ее в тот вечер. Дело было ранней весной, Зиги вышла из кабаре в самом заурядном байковом пальто. Миллер подумал, что она надела его нарочно.

Они поговорили за чашкой кофе, Зиги оттаяла и весело болтала. Петер узнал, что ей нравится поп-музыка, искусство, она любит гулять по набережной Альстера, содержать дом и возиться с детьми. Потом, раз в неделю, в ее выходной, они стали встречаться, ходили в кино или ресторан, но вместе не спали.

Через три месяца Миллер все-таки положил ее к себе в постель, а потом предложил переехать к нему. Зиги, которая серьезно относилась к важным событиям своей жизни, уже решила, что любит Петера и выйдет за него замуж, оставалось решить только одно: как добиться Миллера – тем, что не спать с ним, или наоборот. Заметив, что ему, если захочется, ничего не стоит положить на вторую половину матраса любую другую девушку, Зиги решила переехать к Петеру и облегчить ему жизнь настолько, чтобы он захотел на ней жениться. К концу ноября они уже полгода жили вместе.

Даже почти не привыкший к дому Миллер вынужден был признать, что она хорошо управляется с хозяйством и занимается любовью со здоровым, энергичным наслаждением. Зиги никогда не говорила о замужестве прямо, но частенько на него намекала. Миллер притворялся, будто не замечает. Прогуливаясь под солнцем по берегу озера Альстер, она вдруг заговаривала с каким-нибудь малышом под благосклонными взглядами мам.

– Петер, посмотри, какая прелесть, – вздыхала она.

– Ага, очаровательно, – бормотал Миллер.

После этого она по целому часу не разговаривала с ним, потому что он не пожелал понять намек. Но вместе они были счастливы, особенно Миллер, которого все преимущества жизни с женщиной, все очарование любви без брака, устраивали как нельзя лучше.

Выпив полчашки кофе, он скользнул под одеяло и обнял Зиги сзади, прошелся рукой по ее телу, зная, что от этого она проснется. Через пару минут Зиги застонала от удовольствия и перевернулась на спину. Миллер нагнул голову и поцеловал Зиги в грудь. Все еще не пробуждаясь, она несколько раз вздохнула и обвила его руками. Через десять минут они, дрожа от удовольствия, занялись любовью.

– Ничего себе способ меня разбудить, – проворчала она потом.

– Бывает и хуже, – ответил Миллер.

– Который час?

– Почти двенадцать, – солгал Миллер, понимая, что Зиги запустит в него чем-нибудь, если узнает, что сейчас только десять и проспала она всего пять часов. – Но если хочешь спать – спи.

– М-м-м-м-м. Спасибо, дорогой, ты так добр, – ответила Зиги и заснула.

Когда зазвонил телефон, Миллер уже выпил кофе и стоял на пороге ванной. Он унес аппарат и снял трубку.

– Петер?

– Да, кто это?

– Карл, – в голосе звучало нетерпение. – Карл Брандт. Что с тобой? Еще не проснулся?

В голове у Миллера прояснилось.

– Да, да. Конечно, Карл. Прости, я только что встал. В чем дело?

– Послушай, я звоню насчет того еврея-самоубийцы. Мне бы хотелось с тобой поговорить.

– Какого самоубийцы? – спросил сбитый с толку Миллер.

– Который вчера ночью отравился газом в Альтоне. Вспомнил или нет?

– Да, конечно, вспомнил, – ответил Миллер. – Я и не знал, что он еврей. Что там такое?

– Я бы хотел с тобой поговорить, – повторил полицейский инспектор. – Но не по телефону. Мы сможем встретиться?

Репортерский нюх Миллера проснулся мгновенно. Тот, кто хочет что-то рассказать, но не решается говорить об этом по телефону, должен считать свои сведения важными. А Брандт, Миллер был уверен, не станет осторожничать по пустякам.

– Договорились, – сказал он в трубку. – К обеду освободишься?

– Освобожусь, – согласился Брандт.

– Хорошо. Я угощаю, если принесешь что-нибудь стоящее. – Миллер назвал небольшой ресторанчик на Гусином рынке, условился встретиться с Брандтом в час дня и повесил трубку. Он все еще недоумевал, потому что ничего стоящего в самоубийстве старика, еврея или нет, из трущоб Альтоны не находил.

За обедом молодой инспектор поначалу, казалось, избегал говорить о том, зачем пригласил Миллера, но, когда подали кофе, сказал: «Так вот об этом старике».

– Да, – откликнулся Миллер, – что ты хотел мне сказать?

– Ты, конечно, как и все мы, слышал, что творили с евреями нацисты во время войны и даже до нее?

– Конечно. Нам в школе об этом все уши прожужжали, верно?

Миллер был смущен и озадачен. Ему, как и большинству молодых немцев, с восьми или девяти лет втолковывали в школе, что он и все его сограждане повинны в ужасных военных преступлениях. Тогда он впитывал эти слова, не понимая даже, о чем шла речь.

Да и трудно было выяснить, что же имели в виду учителя в первые послевоенные годы. Некого было спросить, никто и говорить об этом не хотел – ни учителя, ни родители. Только повзрослев, Миллер сумел прочитать немного о происшедшем, и, хотя прочитанное вызвало у него омерзение, виноватым себя он не почувствовал. То было другое время, и время это ушло. Какой-то внутренний голос убеждал Миллера, что война не имеет к нему никакого отношения, поэтому он не пытался узнать имена, даты, подробности. И теперь недоумевал, зачем Брандт заговорил об этом. Карл тоже смутился, помешивал кофе, не зная, как начать.