Книга Досье «ОДЕССА» - Фредерик Форсайт

Под давлением Кеннеди сделка между Штраусом и Пересом была заключена.

Первые немецкие танки стали прибывать в Хайфу в конце июля 1963 года. Трудно было сохранить это дело в тайне надолго – с ним было связано слишком много людей. «ОДЕССА» узнала о поставках в конце 1962 года и сразу сообщила об этом египтянам.

Через год положение изменилось. 15 октября 1963 года Конрад Аденауэр по прозвищу Боннская лисица или Гранитный канцлер подал в отставку и отошел от политики. Место Аденауэра занял Людвиг Эрхард, известный среди избирателей как отец немецкого экономического чуда, но слабый и нерешительный в вопросах внешней политики.

Еще при Аденауэре одна из фракций в западногерманском правительстве выступала за замораживание военной сделки с Израилем и запрещение поставок оружия еще до их начала. Прежний канцлер несколькими резкими фразами заставил их замолчать, и так велика была его власть, что они не заговорили вовсе.

Эрхард был совершенно другим человеком – еще раньше он получил прозвище Резиновый лев. Как только он сел в кресло канцлера, люди в министерстве иностранных дел, выступавшие против сделки с Израилем и за улучшение отношений с арабским миром, поднялись вновь. Эрхард колебался. Но был и Кеннеди, решивший, что Израиль должен получить оружие через ФРГ.

И тут Кеннеди убили. Главный вопрос, обсуждавшийся в предрассветные часы двадцать третьего ноября, был прост: отступится ли новый президент США Линдон Джонсон от ФРГ и позволит ли мягкотелому боннскому канцлеру отказаться от сделки? Как показало время, он не позволил, но пока в Каире этого не знали и возлагали на него большие надежды.

Наполнив стаканы гостей, хозяин дома в пригороде Каира, где проходила «дружеская встреча», подлил виски и себе. Его звали Вольфганг Лютц, он родился в Мангейме в 1921 году. Бывший майор германской армии, якобы смертельно ненавидевший евреев, Лютц в 1961 году эмигрировал в Каир и открыл там школу верховой езды. Блондин с голубыми глазами и крючковатым носом, он слыл любимцем как влиятельных политиков Каира, так и переселенцев из Германии, в основном нацистов.

Лютц повернулся к гостям и широко улыбнулся. Если в его улыбке и было что-то наигранное, никто этого не заметил. Но улыбка-то была фальшивая. Он, еврей, родился в Мангейме, но в 1933 году эмигрировал в Палестину, двенадцатилетним мальчишкой. Тогда его звали Зе'ев, потом он получил чин рав-серена (майора) в израильской армии. Одновременно он был одним из главных агентов израильской разведки в Египте. 28 февраля 1965 года при обыске у него в ванной, в весах, обнаружили передатчик и Зе'ева арестовали. 26 июня 1965 года его осудили на пожизненные каторжные работы. В конце 1967 года его вместе с другими шпионами обменяли на несколько тысяч египетских военнопленных, и он с женой ступил на родную землю в аэропорту Род четвертого февраля 1968 года.

Но в ночь смерти Кеннеди ничего еще не было: ни ареста, ни пыток, ни группового изнасилования жены. Лютцу улыбались четверо мужчин.

Честно говоря, он не мог дождаться, когда гости уйдут, потому что за обедом один из них сказал нечто очень важное для его родины, и он отчаянно хотел остаться один, войти в ванную, вынуть из весов передатчик и отправить шифровку в Тель-Авив. Но Лютц заставлял себя улыбаться.

– Смерть жидолюбам, – воскликнул он. – Зиг хайль!

Петер Миллер проснулся около девяти, понежился на роскошной пуховой перине, покрывавшей двуспальную кровать. Еще в полусне он ощутил тепло тела спящей Зиги, привычно подвинулся поближе к ней. Зиги, проспавшая всего четыре часа, недовольно застонала и отодвинулась на край постели.

– Отстань, – пробормотала она сквозь сон.

Миллер вздохнул, перевернулся на спину и посмотрел на часы, прищурившись в полутьме. Потом выскользнул из-под одеяла, натянул банный халат и зашлепал в гостиную, раздвинул шторы. Стальной ноябрьский рассвет проник в комнату, заставил Петера зажмуриться. Миллер выглянул в окно. В субботу утром на черном мокром асфальте внизу машин почти не было. Петер зевнул и пошел в кухню варить первую из бесчисленных чашек кофе. И мать, и Зиги упрекали его в том, что он живет исключительно на кофе и сигаретах.

Запивая черным напитком первую затяжку, он прикинул, есть ли у него на сегодня важные дела, и решил, что нет. Во-первых, все газеты и журналы недели две будут писать только о президенте Кеннеди. А во-вторых, у него самого не было на примете ничего достойного его пера. К тому же в субботу и воскресенье людей на работе не застанешь, а дома их тревожить не стоит – они этого не любят. Недавно он закончил серию статей о проникновении австрийских, французских и итальянских гангстеров к золотому дну Реепербана – улицы ночных клубов, притонов и разврата длиной в полмили, – но деньги за них не получил. Со временем ему заплатят, а на сегодня он обеспечен. Ведь, согласно пришедшему из банка три дня назад отчету, у Миллера пять тысяч марок, а этого пока хватит.

– Ленив ты, братец, – сказал Петер своему отражению в одной из до блеска отполированных Зиги сковородок, споласкивая с помощью указательного пальца чашку, – вот в чем твоя беда.

Десять лет назад, в конце армейской службы, офицер, увольнявший его в запас, спросил, кем он хочет быть. «Богатым бездельником», – ответил Миллер. В двадцать девять лет он им не стал и вряд ли когда-нибудь станет, но такое желание все еще казалось ему вполне разумным.

Петер унес приемник в ванную и закрыл дверь, чтобы не разбудить Зиги. «Гвоздем» радиопередачи был арест убийцы президента. Как и предполагал Миллер, ни о чем, кроме покушения на Кеннеди, в мире не говорили.

Петер обтерся, вернулся в кухню и приготовил еще кофе, на этот раз две чашки. Перенес их в спальню, поставил на ночной столик, скинул банный халат и сел на одеяло рядом с Зиги, чьи пушистые светлые волосы рассыпались по подушке.

Ей было двадцать два года, в школе она занималась гимнастикой и, по собственным словам, могла бы стать олимпийской чемпионкой, если бы её бюст не разросся так, что не держался ни в одном спортивном костюме. После школы она устроилась учительницей физкультуры в женской гимназии. Через год Зиги стала стриптизершей в Гамбурге по одной простой причине: так она зарабатывала впятеро больше, чем в гимназии.

Несмотря на то, что Зиги каждый вечер раздевалась на виду всего кабаре, она очень стеснялась любого пошлого слова о ее теле.

– Дело в том, – откровенно призналась она однажды изумленному Миллеру, – что на сцене я ничего не вижу из-за света прожекторов, вот и не смущаюсь. Если бы я увидела всех, кто на меня смотрит, то тут же убежала бы за кулисы.

Однако это не мешало ей, одевшись, садиться за столик и ждать, не пригласит ли ее кто-нибудь из завсегдатаев на стаканчик вина. В кабаре разрешалось только шампанское в пол-литровых, а чаще в литровых бутылках. На нем Зиги зарабатывала пятнадцать процентов комиссионных. Почти все без исключения посетители, приглашавшие ее на шампанское, рассчитывали не только зачарованно поглазеть на глубокое ущелье между ее грудями, но – увы! – Зиги была приветлива и отзывчива, к волокитам из ночного клуба относилась, скорее, сочувственно, без презрительного высокомерия, которое другие танцовщицы прятали за наклеенными улыбками.