Книга Белые ночи - Федор Достоевский

Новый сон — новое счастие! Новый приемутонченного, сладострастного яда! О, что ему в нашей действительной жизни! Наего подкупленный взгляд, мы с вами, Настенька, живем так лениво, медленно,вяло; на его взгляд, мы все так недовольны нашею судьбою, так томимся нашеюжизнью! Да и вправду, смотрите, в самом деле, как на первый взгляд все междунами холодно, угрюмо, точно сердито... «Бедные!» — думает мой мечтатель. Да ине диво, что думает! Посмотрите на эти волшебные призраки, которые такочаровательно, так прихотливо, так безбрежно и широко слагаются перед ним втакой волшебной, одушевленной картине, где на первом плане, первым лицом, ужконечно, он сам, наш мечтатель, своею дорогою особою. Посмотрите, какиеразнообразные приключения, какой бесконечный рой восторженных грез. Выспросите, может быть, о чем он мечтает? К чему это спрашивать! да обо всем...об роли поэта, сначала не признанного, а потом увенчанного; о дружбе сГофманом; Варфоломеевская ночь, Диана Вернон, геройская роль при взятии КазаниИваном Васильевичем, Клара Мовбрай, Евфия Денс, собор прелатов и Гус передними, восстание мертвецов в Роберте (помните музыку? кладбищем пахнет!), Миннаи Бренда, сражение при Березине, чтение поэмы у графини В-й-Д-й, Дантон,Клеопатра e i suoi amanti,[1] домик в Коломне, свой уголок, а подле милоесоздание, которое слушает вас в зимний вечер, раскрыв ротик и глазки, какслушаете вы теперь меня, мой маленький ангельчик... Нет, Настенька, что ему,что ему, сладострастному ленивцу, в той жизни, в которую нам так хочется свами? он думает, что это бедная, жалкая жизнь, не предугадывая, что и для него,может быть, когда-нибудь пробьет грустный час, когда он за один день этойжалкой жизни отдаст все свои фантастические годы, и еще не за радость, не засчастие отдаст, и выбирать не захочет в тот час грусти, раскаяния иневозбранного горя.
Но покамест еще не настало оно, это грозное время, — онничего не желает, потому что он выше желаний, потому что с ним все, потому чтоон пресыщен, потому что он сам художник своей жизни и творит ее себе каждый часпо новому произволу. И ведь так легко, так натурально создается этот сказочный,фантастический мир! Как будто и впрямь все это не призрак! Право, верить готовв иную минуту, что вся эта жизнь не возбуждения чувства, не мираж, не обманвоображения, а что это и впрямь действительное, настоящее, сущее! Отчего ж,скажите, Настенька, отчего же в такие минуты стесняется дух? отчего же каким-товолшебством, по какому-то неведомому произволу ускоряется пульс, брызжут слезыиз глаз мечтателя, горят его бледные, увлаженные щеки и такой неотразимойотрадой наполняется все существование его? Отчего же целые бессонные ночипроходят как один миг, в неистощимом веселии и счастии, и когда заря блеснетрозовым лучом в окна и рассвет осветит угрюмую комнату своим сомнительнымфантастическим светом, как у нас, в Петербурге, наш мечтатель, утомленный,измученный, бросается на постель и засыпает в замираниях от восторга своегоболезненно-потрясенного духа и с такою томительно-сладкою болью в сердце? Да,Настенька, обманешься и невольно вчуже поверишь, что страсть настоящая,истинная волнует душу его, невольно поверишь, что есть живое, осязаемое в егобесплотных грезах! И ведь какой обман — вот, например, любовь сошла в его грудьсо всею неистощимою радостью, со всеми томительными мучениями... Тольковзгляните на него и убедитесь! Верите ли вы, на него глядя, милая Настенька,что действительно он никогда не знал той, которую он так любил в своем исступленноммечтании?
Неужели он только и видел ее в одних обольстительных призраках итолько лишь снилась ему эта страсть? Неужели и впрямь не прошли они рука в рукустолько годов своей жизни — одни, вдвоем, отбросив весь мир и соединив каждыйсвой мир, свою жизнь с жизнью друга? Неужели не она, в поздний час, когданастала разлука, не она лежала, рыдая и тоскуя, на груди его, не слыша бури,разыгравшейся под суровым небом, не слыша ветра, который срывал и уносил слезыс черных ресниц ее? Неужели все это была мечта — и этот сад, унылый,заброшенный и дикий, с дорожками, заросшими мхом, уединенный, угрюмый, где онитак часто ходили вдвоем, надеялись, тосковали, любили, любили друг друга такдолго, «так долго и нежно»! И этот странный, прадедовский дом, в котором жилаона столько времени уединенно и грустно с старым, угрюмым мужем, вечномолчаливым и желчным, пугавшим их, робких, как детей, уныло и боязливо таившихдруг от друга любовь свою? Как они мучились, как боялись они, как невинна,чиста была их любовь и как (уж разумеется, Настенька) злы были люди! И, божемой, неужели не ее встретил он потом, далеко от берегов своей родины, под чужимнебом, полуденным, жарким, в дивном вечном городе, в блеске бала, при громемузыки, в палаццо (непременно в палаццо), потонувшем в море огней, на этомбалконе, увитом миртом и розами, где она, узнав его, так поспешно сняла своюмаску и, прошептав: «Я свободна», задрожав, бросилась в его объятия, ивскрикнув от восторга, прижавшись друг к другу, они в один миг забыли и горе, иразлуку, и все мучения, и угрюмый дом, и старика, и мрачный сад в далекойродине, и скамейку, на которой, с последним страстным поцелуем, она вырываласьиз занемевших в отчаянной муке объятий его... О, согласитесь, Настенька, чтовспорхнешься, смутишься и покраснеешь, как школьник, только что запихавший вкарман украденное из соседнего сада яблоко, когда какой-нибудь длинный,здоровый парень, весельчак и балагур, ваш незваный приятель, отворит вашу дверьи крикнет, как будто ничего не бывало: «А я, брат, сию минуту из Павловска!»Боже мой! старый граф умер, настает неизреченное счастие, — тут люди приезжаютиз Павловска!

Я патетически замолчал, кончив моипатетические возгласы. Помню, что мне ужасно хотелось как-нибудь через силузахохотать, потому что я уже чувствовал, что во мне зашевелился какой-товраждебный бесенок, что мне уже начинало захватывать горло, подергиватьподбородок и что все более и более влажнели глаза мои... Я ожидал, чтоНастенька, которая слушала меня, открыв свои умные глазки, захохочет всем своимдетским, неудержимо веселым смехом, и уже раскаивался, что зашел далеко, чтонапрасно рассказал то, что уже давно накипело в моем сердце, о чем я могговорить как по-писаному, потому что уже давно приготовил я над самим собойприговор, и теперь не удержался, чтоб не прочесть его, признаться, не ожидая,что меня поймут; но, к удивлению моему, она промолчала, погодя немного слегкапожала мне руку и с каким-то робким участием спросила:

— Неужели и в самом деле вы так прожили всюсвою жизнь?

— Всю жизнь, Настенька, — отвечал я, — всюжизнь, и, кажется, так и окончу!

— Нет, этого нельзя, — сказала она беспокойно,— этого не будет; этак, пожалуй, и я проживу всю жизнь подле бабушки.Послушайте, знаете ли, что это вовсе нехорошо так жить?