Книга Крутые перевалы - Семен Яковлевич Побережник

жандармы, угнали в Хотин. Недели три продержали его в тюрьме, подозревали, что он участвовал в восстании. За отсутствием улик его выпустили, и он вернулся на работу, окончательно поняв, что покоя ему от оккупантов не будет даже в лесу.

Как-то приходит к отцу шеф сторожевого поста — низенький неприятный тип с бегающими, как у вора, глазками. Зашел в землянку, присел на чурбан, осмотрелся вокруг. Вдруг увидел на стене ружье.

— Твоя армарум?[2]

— Мое.

— Что твоя им делает?

— Как — что? Лес охраняю.

— Твой нельзя армарум имел...

Сорвал со стены шеф ружье, забрал патроны. Составил протокол якобы за незаконное хранение оружия, затем погрозил ему пальцем:

— Моя знает, что ты фуджилут[3] из Татарбунари. Бунтовщику ты есть!

Так и унес ружье, которое ему приглянулось, несмотря на то, что власти сами разрешили лесникам иметь оружие.

Полнейший произвол и беззаконие царили на захваченной боярской Румынией территории. Ложась вечером спать, никто не был уверен, что утром он проснется дома и живым. Люди спасались бегством, уезжали куда глаза глядят. Кое-кто вербовался за границу в поисках заработков.

Дорога дальняя

У меня подходил призывной возраст. Скоро двадцать лет, а там солдатчина в чужой армии, где палочная дисциплина, мордобой, унижения и оскорбления на каждом шагу. Я заявил отцу, что не пойду служить королю Фердинанду.

— Без меня обойдутся!

— Ты что, с ума сошел? Знаешь, какая кара ожидает за это тебя и всех нас? Не дури, сынок? Силком возьмут — будет хуже!

Я напомнил отцу печальную историю о нашем бедном родиче Якове Ивановиче Музыке, которого взяли в румынскую кавалерию. Там он допустил какую-то небольшую оплошность по службе. За это его так избили, то все лицо превратилось в кроваво-синюю маску. Музыка пожаловался офицеру. Дорого обошлась несчастному эта жалоба: его просто пристрелили, а тело отправили в Клишковцы. Остались жена и ребенок...

— Нет, надо тикать отсюдова, — решительно сказал я отцу.

Долго не соглашался он с моим решением. Все опасался, что меня поймают и убьют, как Якова Музыку, а семью будут преследовать, но я был непреклонен. Наконец, удалось все же убедить его. Он махнул рукой, покачал сокрушенно головой и согласился помочь мне перебраться за границу. Видимо, на него подействовало то, что из нашего села уже началось бегство некоторых моих сверстников, — хлопцев призывного возраста, не желавших, как и я, служить в королевской армии... Они сжигали повестки, предлагавшие им явиться к такому-то часу в такой-то день на сборный пункт в Хотин, и незаметно исчезали из села.

Отец занял у родственников и соседей денег мне на дорогу, и в один прекрасный день мы с ним на зорьке двинулись в путь, благополучно, без всяких приключений добрались в Черновцы.

Отец знал, к кому нужно обращаться, у него были уже некоторые связи, адреса.

Мы явились в агентство, представлявшее английскую пароходную фирму «Кунард-лайд». Между прочим, тогда в Черновцах было много всяких агентств из разных стран. Они занимались вербовкой дешевой рабочей силы в США, Канаду, Аргентину, Бразилию, Уругвай, Парагвай. Мы внесли деньги за проезд и приложили некоторые документы. Мне назначили день, когда нужно явиться за получением проездного билета и заграничного паспорта.

О моем отъезде никто, кроме жены, родителей и брата не должен был знать. Ведь я уезжал нелегально, а это означало, что чужой любопытный глаз и болтливый язык могли испортить все дело.

Агент фирмы, представительный и любезный, хорошо говоривший по-русски, изысканно одетый, с дорогой тростью из черного дерева, украшенной серебряной монограммой, отошел со мной в сторонку и предупредил:

— Учтите, молодой человек, ни в коем случае вам не следует рассказывать посторонним, куда вы держите путь, каким поездом едете, кто вам достал билет, документы и прочее. Одним словом, надо держать язык за зубами. Как это говорится у русских? Молчание есть золото. Вот, вот, значит, побольше золота, то есть молчания!

Помахивая тростью, агент медленно прохаживался по перрону, держа меня под руку. Неожиданно он тихо сказал:

— Да, между прочим, вы поедете не в Англию, а в Канаду. — Затем добавил деловым тоном: — Иммиграционный паспорт, то есть документ на право въезда в чужую страну, получите у меня же в Польше, где мы встретимся. Понятно? И никаких лишних вопросов...

Родные, которые провожали меня, стояли в сторонке и терпеливо ожидали, пока кончится наш разговор. Я возвратился к ним и слегка кивнул головой, мол, все в порядке, затем показал глазами на двух жандармов, появившихся на перроне. Они медленно вышагивали, надутые, как индюки.

До отправления поезда, который должен был следовать на Львов, а оттуда в польскую столицу Варшаву, оставалось еще много времени. Чтобы не мозолить глаза, мы вышли на привокзальную площадь.

По булыжной мостовой деловито сновали голуби. Они быстро перебирали красными лапками, кивая в такт головками, словно и они прощались со мной. На противоположной стороне улицы из трубы чьего-то дома вился легкий дымок. Глядя на него, я вспомнил клишковецкого учителя Яловегу.

Как-то он объяснял нам, ученикам, что такое родина. В подкрепление своих мыслей он привел выражение одного восточного мудреца: «Дым отечества теплее чужого огня».

Только сейчас я начинал понимать смысл этих слов. Больше не буду видеть дым родного села, ощущать его запах. Как бы не обжечься чужим огнем!..

Был теплый апрельский день 1927 года. Небо по-весеннему голубое, бездонное, без единой тучки. В вышине кружился аист, залетевший в город. Деревья уже распустились. Сады купались в бело-розовой пене. Пышно цвели вишня, черешня, яблоня. Все это я видел по дороге в Черновцы, и от этой близкой, дорогой картины еще больнее сжималось сердце.

За свою короткую жизнь я впервые оставлял родину, которая не всегда была мне ласковой матерью. Оставлял, не зная, когда вновь увижу ее. И вообще, увижу ли еще когда-нибудь.

Моя молодая жена была печальна. Каждый раз она тяжело вздыхала, но не плакала, крепилась. Видимо, она еще до конца не понимала, что мне предстоит впереди, какие испытания ждут, как сложится на чужбине моя жизнь. Впрочем, ведь я и сам этого не знал. Мой путь лежал в неведомое, покрытое туманом. Сейчас известно только одно: я удираю от королевской напасти, то есть от призыва в румынскую армию, еду искать