Книга Иесинанепси / Кретинодолье - Режис Мессак

некоторые боевые части — брататься, и если… Но зачем говорить обо всем этом сейчас? Силы разрушения были уже задействованы. Какой-то зловещий демиург уже изобрел формулу уничтожения мира. Об этом говорили, на это не раз намекали. Еще до объявления войны. Это был японец. Его звали Токуко Хаяси. Его изобретение или, точнее, изобретения, так как их было два и одно дополняло другое…

Меня прервало какое-то помрачение. В моем организме что-то разладилось. Легкие или мозг? Вероятно, и то и другое. Но длилось это недолго. Я только что очнулся, сидя над своими листками.

На чем я остановился? Ах, да! Токуко Хаяси. Он изобрел тяжелый газ, изомер — кажется, говорили именно так — окиси азота…

Как ноют виски. Пишу словно в тумане. Боль от электрических разрядов, пронизывающих лобную кость.

Он изготавливал свой газ в неограниченных количествах, соединяя кислород и атмосферный азот. Вообще-то, ему было достаточно запустить реакцию, и та продолжалась сама по себе, чуть ли не бесконечно. Смесь кислорода с азотом, из чего состоит наш воздух, вдруг преобразовывалась в химическое соединение, непригодное для дыхания и обладающее к тому же странным свойством — растягивать скуловые мышцы, то есть заставлять смеяться или, по крайней мере, придавать лицу подобие улыбки. Именно так людям и пришлось умирать: смех ведь исключительное свойство человеческого рода…

Все это неоднократно описывалось в газетах и журналах, но исключительно в качестве фантастической гипотезы. Задумываться об этом всерьез никто не решался. Но технология изготовления существовала на самом деле. Если японцы не применили ее сразу же, то, вероятно, не из-за гуманных соображений, а по договоренности с Германией. В начале военных действий пресловутая формула была передана на немецкую суперсубмарину «Neu Breslau» (в память о доблестной подлодке времен Первой мировой войны[39]) с почти неограниченным радиусом действия. Ею командовал молодой инженер Курт фон Рехбайн. На ней находились также уменьшенная модель и чертежи телемеханической торпеды; вообще-то, ходили слухи, что торпеду изобрел не Хаяси, а сам Рехбайн.

Возвращение подлодки — здесь можно лишь предполагать — заняло, судя по всему, длительное время. Под водой она не могла развивать большую скорость. Последующие события доказывают, что, едва она вернулась в порт приписки, оба генштаба, японский и немецкий, приступили к операции по тщательно разработанному и скоординированному плану. В назначенный день и час они произвели запуск множества воздушных телемеханических торпед. Достигая своего летного предела, торпеды падали и взрывались: происходило заражение или, точнее, преображение атмосферы в зоне взрыва, которая могла достигать — для каждого самодвижущегося снаряда — нескольких десятков тысяч квадратных километров. Только высокогорные цепи способны были пресечь или слегка ограничить их действие.

Две группы торпедных флотилий стартовали из Токио: одна — в Азию, другая — в Америку. Берлин запустил свои торпеды преимущественно в российские степи, но некоторые полетели или отклонились в Англию, Ирландию, к Северному полюсу, другие — в Африку. Летели они медленно. Еще до того, как они достигли цели, — а слухи об их старте распространялись по радио и кабелям и воспринимались как миф — американская авиация, перемещаясь с куда большей скоростью, полностью разрушила столицу и крупные города Японии традиционными средствами. Токуко Хаяси погиб вместе с соотечественниками, так и не узнав об успехе своего изобретения.

О том, что произошло потом, у меня остались лишь смутные догадки и предположения. Последние достоверные новости касались огромного азиатского региона. Равнины Китая и Индии сразу же ощутили эффект от приземления торпед. На чахлых рисовых полях, на берегах гигантских рек толпы желтолицых людей, ничего не ведая, не понимая, внезапно почувствовали, что задыхаются. Щеки вдруг впадали, глаза становились еще более узкими и раскосыми, монголоидные лица навечно искажались гримасой. Равнины были усеяны трупами, как снопами; большие города превратились в мертвые муравейники.

Можно только предполагать, что аналогичные явления имели место и в Соединенных Штатах. Связь внезапно оборвалась. Новый Свет онемел.

Прежде чем что-то было предпринято, бедствие обрушилось на Европу и Африку. В результате ответной реакции — вообще-то, инфернальные химики могли бы такое предвидеть — распад атмосферы, начавшийся над российскими степями, охватил и пространство над европейскими равнинами, которые являются их продолжением. В Германии, Франции, Испании, Англии воздух также оказался отравленным веселящим газом. И повсюду — в горах и долинах, на городских улицах и сельских дорогах, в деревнях и мегаполисах, под тенью рощ и на залитых солнцем побережьях — искаженные лица, пальцы, раздирающие горло ради притока воздуха, воздуха, которого больше не было: человечество вымирало с ухмылкой.

Это сопровождалось атмосферными сдвигами небывалой за всю историю человечества силы. Плотность пресловутого газа была иной, чем у воздуха. И повсюду, где он возникал или начинал образовываться, создавались внезапные компрессии и депрессии в атмосферных слоях. В газообразном океане вдруг разверзались огромные пустоты, гигантские воздушные пропасти; слои еще существовавшего воздуха устремлялись в них с силой лавы, вырывающейся из вулкана, и с грохотом вулканической армады. По всем океанам проносились стремительные, чудовищно мощные ураганы, вызывавшие приливы, сопоставимые по масштабу с теми, что происходили в течение целых геологических эпох. Почти все побережья были затоплены, и любой корабль, каким бы большим он ни был, оказывался в таких бурях жалкой щепкой. С островов наверняка смыло всех жителей. Но у меня, разумеется, нет никакой возможности узнать точно, что произошло на большей части земного шара после обрыва связи с Америкой. Не исключено, что где-нибудь в Австралии, Африке, Южной Америке — или поближе, как знать? — выжили какие-то группки людей, которые все еще пытаются — как и та, к которой я принадлежу, — влачить в этом варварстве свое жалкое существование. Но где бы они ни находились, мы отрезаны от них непреодолимыми отныне пространствами.

Остается рассказать, по какой космической иронии судьбы мне с группой детей — наверняка единственной в Европе — удалось выжить.

Сейчас, когда я должен перевести внимание на собственную судьбу, в моей бедной голове все снова путается. Я так отчетливо ощущаю, что я один. Один или безумен? Неважно. Разве это не одно и то же?

Деревня в Лозере, как же она называлась? Хотя, в общем-то, какая разница? Плевать. Там была приличная гостиница на склоне, рядом с серпантинной дорогой. Шарлю, младшему из братьев, прописали горный воздух. У него начинался туберкулез. Место считалось прекрасно подходящим для лечения такого рода заболеваний. На вершине гряды, чуть выше гостиницы, располагался детский санаторий, не очень заселенный на тот момент. Думаю, там жили три десятка детей. Может, больше. Теперь не узнать. Им предстояло сыграть свою роль в истории. Сами увидите какую.

Тот пресловутый день, день гнева… Где же