Книга Литература как социальный институт: Сборник работ - Борис Владимирович Дубин

Л. Гудков, Б. Дубин

Литература как социальный институт

ОТ АВТОРОВ

Статьи, собранные в этой книге, представляют собой части общего проекта социологии литературы как самостоятельной научной дисциплины, который авторы вместе с несколькими коллегами (Н. А. Зоркой, А. И. Рейтблатом и – ныне покойным – С. С. Шведовым) намечали в конце 1970‐х – первой половине 1980‐х гг. Ни один из этих текстов опубликован не был (единственное исключение – статья «Социальный процесс и литературные образцы», вышедшая в 1989 г. в сборнике «Массовый успех» тиражом 100 экземпляров); для нынешнего издания тексты не редактировались, сохранив стилистику тех лет.

Надо признать, что в социальных науках на Западе социология литературы не относится к тем областям исследований, которые отмечены оригинальными теоретическими идеями, крупными и авторитетными концептуальными разработками. При всем профессионализме, средний уровень которого остается для наших ученых труднодостижимым, это, скорее, сравнительно узкая по тематике периферия научной работы, переживавшая известное оживление лишь дважды – в переходных (в том числе – для самой социологии) ситуациях 1930‐х и 1960‐х гг. При развитой, дифференцированной системе организации научных исследований значительную часть литературных разработок принимали на себя те области знания, которые методически отличались от рутинного литературоведения той или иной особенностью, своей точкой зрения на материал. Это и позволяло отдельным исследователям ограничиваться чисто предметными проблемами, не слишком озадачивая себя соображениями теоретического и тем более – парадигмального плана.

Сложившийся спектр дисциплинарных направлений – истории культуры (причем разнообразных методологических школ – от феноменологии или структурализма до социальной либо экономической истории, психоистории, истории публики или рецепции), антропологии, символического интеракционизма, семиотики и др. – легко позволял тому или иному ученому находить себя в рамках предметного знания и идентифицироваться с выбранной дисциплинарной парадигмой. В этом научном ансамбле для социолога имелась своя делянка, на которой он мог, используя опыт и результаты других «наук о духе», прояснять особенности ролевой структуры литературной профессии, социального функционирования и бытования литературы или ее воздействия на общество (акцент делался в первую очередь на экспрессивно-символических потенциях и социализационных аспектах литературы как системы). Особой нужды для продумывания общедисциплинарных проблем социологии литературы не было.

Вопросы общетеоретического характера, проблемы социологии как науки решались на другом предметном материале – вокруг вопросов господства, социальной морфологии, стратификации, институциональной организации общества, трансформации социальных структур и проч. В самом широком смысле речь шла о крупномасштабном процессе перехода традиционных общественных систем к современному гражданскому обществу. Здесь и конкурировали различные концептуальные подходы, боролись и сменялись главные школы, отрабатывались ключевые идеи основоположников дисциплины, кристаллизовались ее традиции, образовывалась собственная история. Идеи и достижения социологии литературы в нее, в общем, не входили.

Кроме того, для более тонкой аналитической работы, связанной с изучением социально-культурных процессов, специфики и динамики значений самих символических систем и семантических образований, то есть для социологии культуры в строгом смысле слова, вплоть до 1970‐х гг. не было необходимого инструментария концептуального или теоретического толка (отдельные идеи социологии знания, социологии идеологии, феноменологической школы до этого времени подхвачены и развиты не были). Но еще и сейчас разработки в этом направлении – дело, скорее, завтрашнего дня, когда можно будет сказать, что тектонические изменения социальных структур в странах Запада, придавшие столь драматический характер истории XIX–ХХ вв., закончились или замедлились и социологу (если, конечно, у общества еще останется порох для собственно социологических занятий и штудий) пора заниматься «повседневностью» и ее структурами, а стало быть – и культурой как таковой. Соответственно, это потребует иных аналитических средств – разработки нового набора представлений о типах сложного социального действия (закрытого, смыслопорождающего, игрового и т. п.), которые существуют пока лишь в виде некоторых концептуальных идей и наметок, а не предметных описаний.

В нашей же стране само выражение «социология литературы» имеет крайне дурную репутацию, причем социология как таковая не может нести за это какую бы то ни было ответственность. Подобный казус не просто явное недоразумение, характерное для литературоведов, никогда не отрывающихся от своей тематической, точнее, персонажной грядки, – оно задано общим идеологическим контекстом первой трети столетия. Название «социологи» в начале века, а потом в 1930‐х гг. присвоили себе отечественные марксисты – представители распространенного вульгарного экономического детерминизма, использовавшие его в ходе чисто идеологических разборок. «Классовый подход в литературе» стал средством выбивания из критики и преподавания представителей старого литературоведческого эклектизма, то есть основанием для кадровых чисток в академических структурах, редакциях журналов и др. К собственно науке, то есть технике сбора и интерпретации материала, это имело самое отдаленное отношение, тем более что и тогдашнее, и нынешнее литературоведение, как профессионально-академическое, так и расхоже-газетное, базируется на неявных, но столь же грубых и нерефлексивных представлениях о человеческой природе, что и экономический детерминизм, и по-прежнему, то полубессознательно, а то лукавя или кокетничая, защищает невинность этой аксиоматики.

Поэтому сама задача создания или восстановления социологии литературы в наших условиях может на первый взгляд показаться странной. Подобный проект, родившийся в здешних социальных и культурных координатах, в специфической атмосфере безвременья конца 1970‐х (кроме всего прочего, дававшей, при некотором желании, известные возможности для самостоятельной работы, знакомства с иностранной литературой), соединял в себе несколько вещей, притягивавших внимание авторов.

Первый и самый общий интерес – характер социального изменения, его человеческие или культурные потенции, особенности социальной динамики в нашей стране. В концептуальном плане исследования такого рода могли бы укладываться в рамки теории модернизации, или – по соображениям чисто прагматическим (слово «модернизация» было табуированным) – теории урбанизации, а конкретно – быть приложением к теоретическим разработкам Ю. А. Левады и его соавторов, недавно переизданным[22]. И по стечению обстоятельств, и по соображениям повышенной идеологической значимости литературы в России материалом для нашей работы послужили данные исследований чтения. Характер массового читательского спроса, при всех его тогдашних бюрократических деформациях, в соответствующих рамках рассмотрения давал определенные возможности судить о социально-культурных процессах в стране, динамике ценностей и интересов разных групп. Это был косвенный, но немаловажный источник, поскольку соответствующие социологические, статистические, социально-психологические исследования, надо сказать, практически отсутствовали или были «закрыты».

Реализация этой задачи потребовала понимания литературных фактов как фактов культуры, опосредующих взаимодействие между различными по статусу и роли социальными агентами. А это заставило отказаться от чисто литературоведческого (оценочного, «эстетического») подхода к литературным явлениям – выйти за пределы «высокой» литературы в область неконвенционального – популярного, тривиального, рыночного, формульного, китчевого и т. п. – словесного искусства, с одной стороны, и осознать сложность семантического состава культурного, т. е. образно-символического, материала, с другой. Помочь в работе с символическими структурами позволили подходы таких дисциплин, как герменевтика, рецептивная эстетика, культурология, культурантропология, экономика символического обмена, семиотика, социальная история, «история повседневности» и др. Наиболее трудную часть работы составляла переинтерпретация опыта этих дисциплин в языке собственно социологического описания и анализа, то есть интеграция их результатов в социологию.

Однако чисто «переводческой» деятельностью при этом ограничиться было нельзя, поскольку одновременно возникали проблемы теоретического порядка, уже в рамках собственно социологии – каково внутреннее устройство литературы как института, каков состав и набор основных ролей, групп, каким образом происходят их упорядочение и взаимосвязь и т. п. Релятивизация идеологических воззрений на литературу, парализовавших сегодняшнее полуживое литературоведение, потребовала обращения, во-первых, к опыту социальной истории, самих представлений о литературе и ее канонах, стандартах интерпретации и интеграции (авторитеты, клише, догмы, например, классики или писательской роли гения и др.), а во-вторых, к истории формирования современных литературных образований (подписка, гонорар, салон, журнал и его рецензионно-критическая деятельность, библиотека, литературная социализация – типы школы, учебники по литературе, языку, истории), равно как и к истории самих идей литературы и письменной словесности. В свою очередь, углубление в эту проблематику заставило резко расширить диапазон представлений об устройстве литературной системы и определяющих ее процессах, о движении литературных форм и многое другое.

Первым итогом этой работы стало появление своего рода эскиза