Книга Поцелуй зверя - Анастасия Бароссо

Парень понизил голос. Проникшись к Марку неосознанной симпатией — как, впрочем, многие до него, Витек не мог не ответить. У него возникло к этому обаятельному юноше что-то вроде импринтинга — тогда, в ночь своего спасения. И он тихо произнес:

— Медведь… Вообще-то его зовут Бер. Черный волхв. Но это еще ничего… я случайно подслушал там… когда мы ехали к лютичам. Один из наших спросил, зачем, мол, этого сопляка везти? А провожатый ему и говорит — Медведю, мол, срочно нужны свои люди, потому как скоро он уже найдет идол Велеса и воинство собирает. Скоро битва страшная будет, так вот, чтобы было кому… за родную веру постоять.

— И что? — не понял Марк. — Какой еще идол?

— Идол, который открывает ход в навь.

— Навь?

— В темный мир… и каждый сможет, типа, свою сущность обрести и переродиться, в кого должен… Я не понял всего, но ясно, что тогда все перевернется в мире. Начнется власть Велеса, а он жестоко отомстит христианам за то, что идолов древних свергли.

Дальше Витек ударился уже в такой мистический бред, что Марк испугался, как бы тот снова не запаниковал. И, перекрестившись, быстренько закончил разговор, оставив нового послушника одного.

Глава 3 ГОСТЬ

— Дорогие телезрители, несмотря на то, что наступающий год високосный, главное — думать о хорошем и не бояться будущего…

Юлия, протянув руку к пульту, сделала чуть громче звук телевизора.

К утру тридцать первого декабря атмосфера праздника полностью захватила пасмурную Москву. Так происходило каждый год, несмотря на кризисы, цены и ухудшающуюся экологию.

Праздник захватил всех, у нас любят пир во время чумы — и проник даже к Юлии. Просочился за грязные стены панельной девятиэтажки. Поднялся по темным, вонючим лестницам, взвился по трубам мусоропроводов и повис в воздухе, под потолком и в углах предчувствием чуда, особенного, новогоднего, которое тем, видимо, и ценно, что никогда не происходит.

— …пусть в эту предстоящую ночь сбудутся все ваши самые заветные желания, и с каждым произойдет маленькое чудо…

Ей всегда нравилось работать тридцать первого декабря. Это была уже вроде как даже не работа, а начало праздника. Клиентки, приходящие в салон с маленькими милыми подарочками, возбужденные и радостные, заранее всем довольны. И ты сама радуешься, купаясь в атмосфере предчувствия той ночи, когда все ненадолго превращаются в детей.

— С наступающим вас… желаем в новом году обновления и… пусть все проблемы и неурядицы останутся в прошлом…

Юлия допивала кофе, сидя у зеркала, спрятав босые ноги в короткие валенки, и тихо страдала, вернее даже не страдала, а бесилась, глядя на себя в зеркало. Бесило все — бледность, не та благородно-матовая, как у некоторых счастливиц, а другая: перманентная московская бледность, случающаяся не от аристократизма, а от вечного холода, недосыпа и грустных мыслей. От сентябрьского загара не осталось и следа. Он исчез, как сон, вместе с событиями, оставившими в душе болезненный рубец. Но еще больше бесили белые, высветленные концы волос и темные отросшие корни, и сами волосы, болтающиеся у лица тусклыми прядями.

В последнее время Юлия старалась как можно реже глядеться в зеркало, словно боялась увидеть там собственные глаза.

— …но чтобы пришло что-то новое, нужно избавиться от старого!

Поддавшись новогодней атмосфере, Юлия заинтересованно повернулась к телевизору. На экране нарядные ведущие, обвешанные мишурой, как живые елки, уже с утра пили шампанское и радостно вещали бабушкам в российских глубинках о том, как молодцы итальянцы каждый год выбрасывают из окон старые вещи.

Натягивая на термобелье лохматый мохеровый свитер, покрывая вечно сохнущие, обветренные губы жирным бальзамом, пряча растрепанные волосы под смешной берет, Юлия думала о своем. Эта мысль приходила не раз за последние три месяца, но всегда что-то останавливало, словно некое колдовство или злое заклятье мешало осуществить собственную волю.

Но сегодня, в такой день, когда, может быть… А вдруг?! Каждый раз ведь надеешься… Даже какой-нибудь одинокий старичок, сидя на своей холодной кухоньке в этот день мечтает о чуде. Так уж повелось… Так веселее. Надежда и все такое…

Это было больно и трудно. Но каждый год приходилось признать — чудес не бывает.

— Никто тебе не поможет, кроме тебя самой.

Юлия сказала это без выражения. Будто заклинание или заговор — прямо как тот жрец.

— Никто, — повторила она. — Тем более какие-то хреновы шаманы… с дохлыми курами…

Она вернулась уже от открытой двери.

Из прихожей прямо в ботинках прошла в комнату. С минуту, хмурясь и закусив губу, неподвижно смотрела на стену около письменного стола, а потом быстро подошла и сняла со стены стильное черно-белое фото с неоготическим собором. Долго, задумчиво разглядывала подпись под картинкой. «SAGRADA FAMILIA». Провела ладонью по пыльному стеклу, нежно погладив вершины башен, словно сделанных из мокрого песка. И, отвернув изображением к стене, спрятала картину за занавеску.

Потом, уже не колеблясь, подошла к кровати, решительно сунула руку под подушку — в ладони переплелись запутанным клубком круглый кулон на серебряной цепочке и деревянные четки с треснутым католическим крестом. Торопливо, словно боясь того, что делает, она бросила их в верхний ящик письменного стола.

…Стоило открыть тяжелую дверь подъезда, и лицо схватил колючими промерзшими варежками мороз.

Юлия сощурилась, глядя на голые ветви в обледенелых снежных наростах, на бледное, невыспавшееся небо. Глубоко вдохнула запахи зимы с легким ароматом Нового года. Субтильная тетенька неопределенного возраста, спотыкаясь и поскальзываясь на нечищеном тротуаре, упорно волокла мимо Юлии пушистую елку.

— Ай! Черт…

Поскользнувшись, Юлия чуть не наступила на человеческую руку. И так колдобины сплошные, а тут еще…

— Твою мать!

Она брезгливо обошла выкатившееся прямо на дорогу тело.

— Задолбали… — проворчала она сквозь зубы. Каждый раз, выходя из подъезда, она натыкалась на этого алкаша. Он попадался ей на глаза уже, наверное, с месяц. Юлия запомнила его — уж очень он отличался от других «синяков», облюбовавших ближайший винный магазин. Во-первых, поведением.

Уместных алкашей давно уже был выработан строгий график жизни, почти что режим, как в санатории. Утром — пьют у палатки, днем расползаются по домам и подъездам — отсыпаться. А к вечеру снова стекаются к родному «пятачку» и пьют уже до упаду. Этот же непонятный бомж светился на улице в самое неурочное время, почти всегда в одиночестве, почти всегда в «коматозе». Да еще его красная куртка отличала бедолагу от других «собратьев»: все еще яркая, несмотря на слои как застарелой, так и свежей грязи, с рыжим мехом на капюшоне. Под курткой — вельветовые штаны сочно-болотного цвета: явно хорошие, качественные вещи, хотя и не новые. Лица его никогда не было видно — оно глубоко пряталось в капюшон, и серые, грязно-мокрые патлы свисали почти до подбородка. Все это вместе, да еще что-то, не поддающееся анализу, безошибочно выдавало в нем недавно «павшего».