Книга Гусь Фриц - Сергей Лебедев

Связи с Борисом не было. Летнее письмо с новостями ушло на старый адрес его части, в городок, где давно хозяйничали немцы; да и части такой уже не существовало. Но Марина была уверена, что Борис жив, и ей мнилось, что он шлет письма, денежные переводы туда, где жили они раньше; их прежний дом остался за блокадным кольцом, на советской территории. Марина с болезненной подробностью описывала воображаемые посылки: сколько крупы там, какие консервы, как тверд под щипцами сахар. Но Тоня не вступала в склоки; еще верила, что муж найдет способ их забрать, – и рассчитывала на заготовленные припасы; подсчитала, что их хватит месяцев на шесть.

И Тоня, и Марина, и все семейство жили еще в советской стране, в привычном городе, пусть и осажденном. Тоня помнила революцию в Петрограде, голод, перестрелки на улицах, грабежи; но теперь, казалось, советская власть стоит крепко. Однако уже были в городе те, кто понимал, что зимой холод и голод осадят каждый дом, каждый источник тепла, и наступит – уже наступает – время, когда власть потеряет контроль над улицами.

Они пришли ночью, четверо мужчин в милицейской форме. Тоня единственная была уверена, что это не милиционеры, не хотела открывать дверь, кричала соседям – напротив жил военный, он был при оружии, – но никто не вмешался.

«Милиционеров» кто-то навел. Тоня уже давно никому не говорила, что копит продукты, что под кроватью спрятаны сахар, гречка, рис, мука. Но в конце лета, до блокады, она по душевной щедрости еще рассказывала о своих запасах знакомым, обещала помочь, если станет худо.

Пришедшие сказали, что велено обыскивать всех немцев и конфисковать ценности; при попытке сопротивления – расстрел на месте. Бандиты видели, у кого забирают съестное: две девочки, три женщины. Тоня и Марина умоляли оставить хоть что-то, хоть муки, хоть крупы, хоть соли; налетчики выгребли все подчистую: вы немки, пусть ваши вас кормят, они тут недалеко стоят.

И Кирилл чувствовал, что если бы у русских забирали, может, и оставили бы малый кусок бабам с детьми; немкам же заведомо ничего не полагалось.

Оправившись от первого шока, Марина начала кричать, что это все из-за них, немок, будь они прокляты; вопли ее были гадки, обвинение – подло; но лучше этот мерзкий скандал, чем молчание; скандал все-таки был явлением жизни.

Через день после кражи вдвое урезали пайки; видно, бандиты знали об этом заранее. Антонина пошла по знакомым, собрать удалось всего-ничего; только давняя подруга ее, Ольга, дочка царского полковника-фортификатора, дала сгущенного молока и обещала потом дать еще; она понемногу продавала через одного скупщика семейные ценности. Если б не тот ювелир, ее бы просто убили, а так – удавалось что-то получить. Всю семью могло бы спасти изумрудное ожерелье, но оно осталось у Каролины в Москве; а бриллиантовые серьги Тоня продала, когда арестовали отца.

Первой умерла младшая дочка Марины. Тоне казалось, что Марина нарочно отдает большие порции старшей, уже решив, кому из двоих жить, кому – нет.

Дочку уже не смогли похоронить; тело, завернутое в старую простыню, оставили ближе к центральным улицам, где еще убирали трупы. И у Тони уже не было сил, чтобы ходить на работу, получать карточки.

Сестра Ульяна погибла. Воду брали из трубы, пробитой где-то глубоко под землей; вокруг источника нарастали ледяные торосы, Ульяна поскользнулась, сломала ногу – и замерзла, пытаясь доползти домой.

Тоня осталась с Мариной и ее старшей дочерью. У Тони начались первые приступы голодного безумия: ей казалось, что Марина не кормит, а откармливает дочку; на улицах уже стали находить тела со срезанным мясом. Раньше Тоня воспринимала Марину как младшую, а тут осознала, что они ровесницы, Марина провела Гражданскую войну не в городе, как Антонина, а в деревне, где голод был страшнее, где раскапывали скотомогильники и пекли человечину; и Тоне казалось, что из них двоих точно выживет Марина.

Потом, на Новый год, подруга Ольга выполнила обещание. Принесла увесистый кусок сала: нечто немыслимое, не деликатес, не еда, а сама жизнь – две, три недели, может быть, месяц жизни. Ольга выменяла сало на семейную икону в окладе из северного речного жемчуга. Старик-скупщик платил теперь пайковым глиняным хлебом, торговался как черт; и пред иконой не заробел бы, забрал бы за безделицу, за горсть перемешанного с землей жженого сахару с Бадаевских складов, – но Ольга одна знала, что скупщик не тот, за кого себя выдает, он офицер и служил у Колчака в контрразведке, промышлял драгоценными делами, обирал допрашиваемых, – такой секрет оставил ей на черный день отец, узнавший скупщика в годы нэпа, когда решил продать старые ордена.

Сало исчезло. Тоня решила, что его украла и перепрятала Марина. В ледяном доме, где в соседние квартиры, – стены и крышу снесло близким разрывом бомбы, – падал злой крупяной снег, две женщины дрались на полу, Марина шептала, что не брала сало, Тоня душила ненавистную воровку, потом Марина извернулась и начала душить ее. Ни одна не могла убить: слишком мало сил, чтобы суметь сделать это.

Забившись в подвал, подальше от матери и тетки, сало съела Маринина дочка. Она уже умирала от заворота кишок, но еще ела.

С ее смертью ушла даже ненависть, что соединяла Антонину с Мариной. Иногда Марина со странной бессловесной приязнью смотрела на Тоню, будто видела саму себя в зеркале и удивлялась себе – такой незнакомой.

Ольга обещала зайти в начале февраля. Она была не так истощена, как Тоня, но жила далеко, а путь с одного конца города на другой через Неву был сравним с пешим походом к Северному полюсу. Тоня стала отсчитывать в дневнике дни, оставшиеся до прихода Ольги. Это было единственное, что она теперь писала.

Марина скончалась 24 января. Кажется, у Тони уже не было сил хотя бы вытащить ее из комнаты.

Когда Ольга пришла, Тоня была мертва. Она, видимо, верила, что Ольга придет в первый день февраля, и, когда этот день закончился, умерла. Ольга сволокла оба тела вниз, надеясь возвратиться и с чьей-то помощью отвезти их на кладбище. Она забрала дневник, но дома слегла сама – ей было нечего больше предложить скупщику – и потому вернулась к Тониному дому только весной.

Тел не было. Обстановку и вещи Тониной квартиры уже растащили. К концу войны не стало и дома, его признали не подлежащим восстановлению и снесли. Никто не знал, похоронена ли Тоня и все остальные в братской могиле, брошены ли в Неву, замурованы в подвале или попали под нож или пилу, оставляющие метки на костях, по которым в доисторических захоронениях узнают жертв каннибалов.

Кирилл плохо помнил, что знал в детстве о смерти бабушкиных сестер. Маленькие, размером с марку, фотографии Тони и Ульяны висели у бабушки Каролины в комнате. Их фотоальбомы сгорели в блокадном декабре в печи, а у Каролины остались только такие снимки, теряющиеся среди больших портретов.

Но Кириллу этого никто не объяснял, и он усвоил, что среди усопших есть те, кому достается львиная доля памятования, и те, кого помнят во вторую очередь.

Не было у сестер даже строчек на общем надгробии. И, выходит, их бесследное исчезновение давало бабушке Каролине страшные права душеприказчика: как и какими их помнить. Был бы памятник, были бы выбитые в камне буквы Ш В Е Р Д Т – и Каролине Швердт невозможно было бы обратиться Линой Веснянской.