Книга Гусь Фриц - Сергей Лебедев

Об этом он говорил с сестрой Антониной; та втайне от семьи продолжала держать с ним связь, ибо любила его, чувствуя между ними то особое, что бывает между одними братом и сестрой из многих; речь не про роковые влечения плоти, а про степени родства внутри родства, про загадку, алхимию родственной близости.

Насколько Кирилл мог догадываться, первой начала действовать Антонина. Умная, деятельная, но в определенном смысле слепая, лишенная интуиции относительно судьбы, она решила, что не даст повториться тому, что случилось с семьей в Гражданскую: рассеянию. В прошлый раз, судила она, братья и сестры оказались разбросаны, отделены от родителей, и поэтому семья претерпела скитания; теперь, усвоив урок, нужно поступать по-другому.

Тоня, употребив все влияние мужа, постаралась собрать тех, кому не предстояло идти на фронт, вместе. Сестер Ульяну и Каролину, жену брата Бориса Марину и двух его дочерей. И она сумела это сделать – в неразберихе и панике первых военных месяцев; одну только Каролину не сумела отыскать.

В конце мая Каролина поехала вожатой в пионерский лагерь под Минск и вместе с этим лагерем была эвакуирована; загадочный административный механизм отправлял состав с детьми в Смоленск, перенаправлял в Ростов, отсылал в Ярославль.

Никто не был готов к приему эвакуированного пионерлагеря, никто не мог сказать, зачем дети здесь оказались, – и все же чья-то воля толкала состав дальше, заставляла менять паровозы и паровозные бригады, отпускать воду и уголь, продукты. Видимо, часть пионеров были детьми высшего командного состава и партийных начальников, и теперь – даже на расстоянии – властная родительская рука пыталась увести эшелон как можно дальше от фронта.

Тем временем Антонина всех собрала, всем нашла угол и кусок хлеба. Кирилл представлял, какие возможности были для этого необходимы; он догадывался, что муж Тони наверняка был не просто профессор-химик, а работал под контролем НКВД в каком-нибудь особо важном государственном проекте; то, что случилось потом, подтверждало гипотезу Кирилла.

Антонина была уверена, что Ленинград не сдадут. Муж, осведомленный лучше прочих, объяснял ей то же самое: оборонные заводы, база флота, узел коммуникаций; будет трудно, но уж лучше всем вместе, в большом городе, где питание и медицина, зарплата, связи и особый паек; наверное, муж был не слишком рад, что ему на шею свалилась орава родственниц, но Тоню не попрекал.

Даже когда в начале сентября замкнулось кольцо блокады, Тоня еще надеялась отыскать Каролину – ведь вскоре наши прорвут кольцо – и вызвать ее в Ленинград.

Уже шли разговоры, что из города нужно бежать, но секретный институт Тониного мужа работал исправно, паек выдавали, они откладывали припасы впрок; правда, жену Бориса и Ульяну мобилизовали рыть окопы, возвращались они к ночи, уработавшиеся до немоты, а снабжали их всего-ничего: хлеб и кипяток.

Кирилл знал, что еще до блокады множество предприятий успели вывезти в тыл. Почему же, спрашивал он себя, не эвакуировали секретный институт? Забыли? Не сочли первостепенным?

Или все зависело не только от указаний центра, но и от того, чей директор имеет больший аппаратный вес, кто нахрапистей, кто лучше ладит с начальством, кто может надавить на Москву; да и маловато было окно, по времени и по тоннажу, чтобы все в него поместились.

Уже ввели карточки. Сгорели под немецкими бомбами Бадаевские склады. До 200 граммов хлеба сократился паек для иждивенцев и детей, но муж Тони получал продукты в спецраспределителе, и по-прежнему они откладывали впрок муку.

Однажды вечером муж Тони не вернулся с работы. Тоня думала – арестовали. Но наутро в институте узнала, что приехали из НКВД с приказом эвакуировать нескольких особо ценных специалистов; их вывели под конвоем и увезли на аэродром, где ждал самолет.

Бабушка Каролина после войны встречалась с мужем Тони; он сам нашел ее, приехав из Новосибирска. У него, кажется, уже была вторая семья, прошли годы, но он избегал смотреть в глаза, и руки его дрожали.

Он рассказал, что их забрали силой. Конвой предупредил, что попытка избежать эвакуации приравнивается к попытке перехода на сторону противника. Везли их шестерых в бомбардировщике, выдав унты и телогрейки, чтобы не замерзли насмерть; а потом поездом, также под конвоем, в одном купе – на восток, за Волгу, за Урал, в Среднюю Азию.

Начальник конвоя обещал, что семьи вывезут следующим рейсом, что, если будет задержка, им будут выдавать пайки мужей. Но все шестеро понимали, что не будет ни рейса, ни пайков; и все же надеялись, что там, куда их привезут, в этом секретном там, они найдут рычаги, чтобы вызволить семьи, найдут, кого попросить, напишут письмо наркому, позвонят заместителю министра…

Они и звонили, и писали; в декабре один из шестерых удавился, не получив даже отписки, что, мол, в ближайшем времени ваш вопрос будет рассмотрен.

Бабушка не сказала мужу Тони, что через день после того, как его увезли из Ленинграда, Тоня стала вести дневник. И этот дневник уцелел: его сохранила Тонина подруга, пережившая блокаду, последняя, кто видел Тоню в живых.

Кирилл не мог читать этот дневник. Открывал, схватывал пару фраз, пару абзацев и спешил закрыть потертую дерматиновую обложку.

Кирилл мог до головокружения слушать Седьмую симфонию Шостаковича, послушную дирижерской палочке Мравинского. Но один взгляд на страдающий голодной водянкой Тонин почерк, на дегенеративно разрастающиеся буквы, на слипшиеся кривые строчки – писано почти вслепую, в темноте – опустошал весь запас сил.

Тоня была раздавлена исчезновением мужа. Это ведь она собрала всех под его защиту.

И, рассчитывая вселить в остальных веру, она бросилась искать способ эвакуироваться либо получить пайки, работу, надежду. Она звонила, писала, ходила, ждала у дверей, обманом добивалась встречи, умоляла, грозила – и ничего.

Кирилл чувствовал, что эта вспышка активности, скорее всего, лишила Тоню каких-то призрачных шансов в будущем. Люди не любят тех, кто не терпит молча, кто рвется к спасению; и после, голодной зимой, когда жизнь или смерть определяли калории и граммы, Тоня недополучила какую-то малость, горбушку, сахаринку, жиринку – ибо слишком рано обнаружила свою волю выжить, не скрывала ее.

Ну и, конечно, озлобленные голодающие люди стали вспоминать, что Антонина – немка, что сестра Ульяна – немка, и никто уже не учитывал, что лишь наполовину. Немцы стояли вокруг Ленинграда, немецкие бомбы падали на город, снаряды взрывались на улицах, и сама вражеская фамилия Швердт могла воспламенить внезапную ненависть очереди или толпы на остановке.

Кирилл не знал, на каких весах это взвесить, доказуемо ли это, но понимал: если бы Тоня была русской, она бы выжила – или имела большие шансы; немецкость сама по себе не была окончательным приговором, но она обескровливала, увеличивала процент неудач.

Первой не выдержала Марина. Летом она очень хотела в Ленинград, ей нравилась возможность там остаться, закрепиться; теперь она повернула дело так, будто Тоня привезла ее в город против ее воли.