Книга Заложницы вождя - Анатолий Баюканский

Очень хотелось пить, губы растрескались, першило в горле. Борис, преодолевая внутреннее сопротивление, хотел было попросить у суровой мегеры в белом халате глоток воды, однако служительницы в палате уже не оказалось. Наверное, ему просто почудилось: воспаленный мозг представил ангела вместо дьявола.

Лучик солнца, между тем, медленно скатился с потолка, плавно сполз на занавеску окна, а вскоре он уже играл бликами на противоположной стене. Борис снова впал в тяжкое забытье. Открыл веки, когда в палате вдруг вспыхнул яркий свет, хлопнула входная дверь. Борис стал всматриваться в силуэты людей, что появились в палате. Ближе всех к нему стояла медсестра с каменным, словно выбитым из серой скалы, лицом. Рядом с ней — мужчина в роговых очках, полноватый и хмурый, третьим был военный с двумя звездочками на погонах. Халат у военного был перекинут через правую руку. Все трое немного постояли возле его кровати, очкастый шепнул что-то медсестре, та в ответ кивнула головой, открыла стеклянный шкафчик в углу палаты, достала из блестящей металлической коробки шприц, откинула одеяло и, не церемонясь, ловко вогнала иглу в руку Бориса. Затем насыпала в чайную ложечку горку лекарства, похожего на красный перец, подала Борису, так и не согнав с лица презрительного выражения.

— Пей! — ложка ударила по зубам, часть порошка просыпалась на одеяло. — Не дури, тебе говорят, пей!

Борис отрицательно покачал головой, и это движение принесло резкую боль. И без порошков его сильно мутило, а тут еще яркий свет бил в глаза, туманил сознание.

— Подождите, пожалуйста, товарищ старшина, — очкастый легонько отстранил медсестру-старшину, поправив очки, склонился над больным.

— Банатурский, это — красный стрептоцид, очень хорошее средство, снимает воспалительные процессы, поддерживает силы, пей, тебе станет легче. — Очкастый присел на краешек кровати. — Почему не хочешь лечиться?

— Свет! Мне больно глазам, — слабо попросил Борис, — выключите лампу.

— Потерпи, дружок, — неожиданно вмешался в разговор военный, придвинул табуретку, тоже сел рядышком, — будет день, будет пища. И свет притушим, и в футбол поиграем, все у нас с тобой впереди. А пока… надо поговорить по душам. Согласен? — он широко улыбнулся, обнажив ряд безупречно белых зубов. И эти, словно вылепленные из фарфора зубы заворожили и ослепили Бориса. Он подумал о том, что вряд ли во всем блокадном Ленинграде хоть у одного человека сохранились столь превосходные зубы. И еще он заметил, что хоть военный и улыбался, глаза его, настороженно-колючие, были очень похожими на откровенно-враждебные глаза медсестры. Военный легонько отстранил врача, прочно завладел вниманием Бориса. — Итак, Банатурский, мы уже вполне нормально себя чувствуем. Форменный порядок. Если есть у тебя вопросы, пожалуйста, спрашивай, с удовольствием отвечу.

— Где я?

— Охотно поясню: в больнице НКВД. Это тебя, конечно, не устраивает, — обернулся к врачу и сестре. — Все свободны, товарищи! Итак, для начала я дам совет: бежать отсюда, гражданин Банатурский, невозможно, не пытайся. В конце коридора — часовой, во дворе — сторожевые собаки, разорвут в клочья, а у нас здоровьице — аховское.

— Я в НКВД? — Борису захотелось зарыться лицом в подушку, не видеть этого переменчивого военного, осмыслить слова о побеге. Беды повалили, как лавины с гор. Настала пора горя, хотя, пора радости где-то затерялась. Что может быть хуже, чем попасть в «ежовые рукавицы»? Любой человек, малыш или старик, невольно пугается при одном упоминании этой организации. Не каждый мог расшифровать, что такое НКВД, но все знали другое — если ты упомянут в связи с этой страшной организацией, жить тебе на воле осталось недолго. — Скажите, каким способом я сюда попал? — нашел силы спросить у военного.

— Подробный рассказ об этом у нас впереди, а пока… — военный вновь дружески улыбнулся, даже, кажется, подмигнул Борису — Давай договоримся: не станем морочить друг другу головы. Откровенность пойдет на пользу обоим, тебе, пожалуй, больше, чем мне.

— Эльза! — невольно вырвалось у Бориса. Собственными глазами он видел жуткую гибель любимой девушки, но в глубине души продолжал верить, что ошибся, что ему просто привиделся сон, хотел услышать, что скажет человек, который явно не будет благоволить к нему, тем более, обманывать.

— Понимаю тебя, Борис, как мужчина мужчину, — охотно подхватил военный, — представляю, как тебе нравилась смазливенькая немочка. Или я ошибаюсь?

— Это правда, — Бориса охватила тихая радость, — только она не просто смазливенькая, но… — не знал, как дальше развивать мысль, хотел сказать военному о том, что дело вовсе не в том, что Эльза — немка, здесь было нечто большее, не признающее национальности.

— Что ж, ты, видать, парень хваткий, хоть и явно не вятский, — с веселым добродушием продолжал военный, — двойная удача: красивая девчонка и… отличная крыша для агентурной работы. Понимаю, тебя особенно печалит, что прервалась связь с центром. Я не ошибаюсь?

— Я плохо понимаю, о чем вы говорите, — у Бориса снова потяжелела голова, видимо, действие укола, который привел его в чувство, заканчивалось, — вы-то кто?

— Извини, забыл представиться. Мурашко. Зовут Николай Васильевич. Для тебя, Борис Банатурский, если это настоящее имя, я — следователь внутренней тюрьмы НКВД. А ты…, надеюсь, знаешь, в нашей стране невиновных не сажают в тюрьмы, зато врагам народа пощады не дают и давать не будут. — Мурашко сделал паузу, пытливо оглядел бледное лицо парня, как отреагирует на его жесткие слова. Затем положил на колени портфель, щелкнув замком, выложил перед собой коробочку довоенных леденцов с разрисованной крышкой, на которой алела ветка вишен, бросил в рот леденцы. — Курить, понимаешь, врачи запретили, вот — сосу конфетки, чтобы отвлечься. Хочешь?

— Благодарю.

— У нас с тобой мало времени. Надо быстрей закончить предварительное следствие и… основательно подлечиться перед судом. Здесь хоть и решетки на окнах, зато кормежка хорошая, — следователь говорил ровным тоном, будто дело шло о какой-то мелочи.

— Меня будут судить? — Борис приподнялся на локте — За какие преступления? — Беленый потолок стал быстро чернеть, глаза самопроизвольно закрылись. Борис снова опустился на подушку.

— Нет смысла опережать события, — философски-спокойно пояснил следователь. — В обвинительном заключении все будет разложено по полочкам. Поверь, мне от души хочется по-человечески помочь блокаднику, так глупо попавшему в западню врага, но… — следователь наклонился к лицу Бориса, заслонив собой яркий свет. — Отвечай честно. Когда тебя завербовали? В какой обстановке? Как выглядели вербовщики? Что обещали? Отпираться — не советую, мы все про тебя знаем. И помни, что чистосердечное признание облегчает меру наказания.

— Вы, пожалуйста, не выпрямляйтесь.

— Не понял?

— Хорошо заслоняете свет. При свете я ничего не могу соображать. Теперь спрашивайте.

— Так удобно? Ну, и порядок. Хочешь леденец? Нет. Твоя воля. Что ж, для начала объясни, герой, каким образом ты попал на секретный комбинат?