Книга Остров - Василий Голованов

Времени, потребного на снятие ксерокопии с работы, было достаточно, чтобы в 56-м томе словаря Брокгауза разыскать другого Савельева. «Савельев Александр Степанович (1820–1860), профессор физики в казанском университете. Написал несколько сочинений по части гальванизма и электричества…»

Лишь азарт заставил меня вернуться в каталог, разыскать ящик с картотекой Александра Степановича Савельева и убедиться, что помимо работы «О гальванической проводимости жидкости» перу его принадлежат очерки «Полуостров Канин» и «Остров Колгуев». Со временем я нашел подтверждение своей догадки о том, что Павел Степанович и Александр Степанович были родными братьями, вышедшими из одного весьма богатого купеческого семейства. Старший оказался более одарен и стал более известен, но и в способностях младшего не приходится сомневаться, когда читаешь – наконец! – его знаменитое описание[33].

Вместе с книгой архива Эрмана я получил работу Толмачева, добрую половину которого составляла опись колгуевского гербария, – что опять заставило меня вспомнить о «береге сиреневых цветочков», который я тщился описать в первый день нашего похода. Среди 227 растений, собранных автором на острове в 1925 году, «сиреневые цветочки», несомненно, присутствовали, но вся беда заключалась в том, что ботаник А. Толмачев настолько хорошо владел латынью – языком своей науки – что не счел нужным сделать переводы латинских названий растений хотя бы на немецкий. Почему «сиреневые цветочки» с равным для меня успехом могли оказаться и Sedum roseum, и Geum rivale, и Viola biflora.

Я испытал досаду, сродную стыду.

Мне следовало бы, видимо, больше заботиться о языке – единственном выразительном средстве, которым я мало-мальски владею. Наверно, стоило бы потратить неделю-другую, чтобы разобраться с классификацией и названиями растений, чтобы не уступать язык в услужению методу аналогии – столь искусительному, но столь подчас приблизительному.

Любой переводчик знает цену точному слову.

«Le corps de Blaise Pascal, mort le 19 aout 1662 sur cette paroisse du sainte-Etienne du mont a ete inhume pres de ce pilier»[34].

Никогда не знаешь, где тебя заклинит.

Огоньки свечей возле раки с мощами Св. Антония Падуанского, переливы красного и белого огней, особая сухость шагов по каменным плитам, пюпитр, на нем книга, в которую верующие записывают свои обращения к Господу, которые потом каждый четверг зачитываются перед паствой на вечерне. Кто-то просит исцелить больную мать, кто-то по-испански взывает о замирении людей во всем мире, дальше дрожащая, неразборчивая мольба какого-то старика.

И вдруг – эта надпись.

В юности я переводил Жака Превера и мне попалась одна странная фраза: «Un certain Blaise Pascal…». Казалось, она не содержит в себе ничего сложного для перевода, по крайней мере, грамматически. Буквально: «некий Блез Паскаль…». Но я не мог понять, в чем смысл этой фразы, что в ней поэтического, или, на худой конец, забавного? С какой интонацией звучит она и что все-таки выражает? Лишь много лет спустя я понял, что Превер попросту издевался над идиотами вроде меня, способными воспринимать эту фразу иначе, как нелепость. Для француза она настолько же дика, как для русского фраза – «некий Лев Толстой…»

Благодаря Дюма мы знаем Францию трех мушкетеров, даже не подозревая, что это была Франция Паскаля. Франция его «Мыслей», которые связываются в единое, почти математически выстроенное целое, и лишь теперь воспринимаются просто как афоризмы, поскольку нам неведом тот колоссальный накал духа и разума, который подтолкнул создателя Великой и Малой теорем к написанию Теодицеи…

На самом деле, мы ничегошеньки не представляем себе…

С этого открытия начался для меня Париж, неожиданно-острое ощущение своей непричастности ни к Паскалю, ни к этому городу вообще. Это был настоящий шок – глубокий, болезненный. Его, наверно, испытывают все, кто приезжает в этот город, чтобы испытать себя им – а я приехал сюда и за этим. Я думал, что добытым мною сокровищам будет предъявлен тот самый «большой счет», которым измеряется пространство мировой культуры; и вдруг выяснил, что никто не звал меня в это пространство, что я вперся в него, как самозванец, чуть не наступил на могилу Паскаля и едва вспомнил, кто он такой, тогда как здесь любой причетчик, вот этот негр в красной сутане с бритой головой, на затылке которой оставлен островок кучерявых волос – входит к Паскалю запросто. Он привык, он свой, он давно здесь, он знает двери и носит с собою ключи, тогда как я – жалкий турист – даже не статист, а пассивный зритель спектакля, который называется «Париж», в котором этому парню повезло-таки получить роль причетчика…

Это был миг самоуничижения перед великим городом. Париж и в самом деле может испугать: двадцать веков культуры наращивают панцирь такой толщины, что требуется определенное мужество, чтобы смотреть на это.

В томике «Мыслей» Паскаля у меня два года лежали слайды, снятые в 96-м году на Енисее.

«…Ремесло. Мысли.

Все едино, все различно.

Как разнообразна природа человеческая. Какое множество призваний.

И по какой случайности человек обычно принимает то, про что говорят с восхищением. Изящный каблучок…».

Тайга в изящном каблучке.

«…Мыслящая тростинка.

Не в пространстве должен я искать своего достоинства, но в правильности мысли. Владение землями не дает мне никакого преимущества. В пространстве вселенная объемлет и поглощает меня, малую точку; мыслью я ее объемлю…».

Здесь – основа того, что французы называют La Raison, Разум – и одновременно объяснение того, почему мы с ними никогда не сойдемся и не поймем друг друга. И понимание того, что ты по факту своего рождения вынужден следовать иным путем и исповедовать иную правду, иную мудрость, мудрость русского человека, которая никак не может быть разумна, а только, быть может блаженна – оно прохватывает, когда внезапно сталкиваешься с неопровержимостью того, что вот, Паскаль: был. Похоронен здесь. И он – часть этой великолепной цивилизации, один из столпов ее Разума, ее raison d'etre, постичь который мы не в силах, как не в силах оказались создать ничего, подобного ее великолепию…

Тогда откуда было (есть, остается) это желание – выйдя из своих московий, витебсков, одесс, из своих лесов, болот, суходолов что-то доказать Парижу и поразить его? Откуда эта внятная тяга сюда – к абсолютно чуждому нам берегу?

Вот загадка, мсье Паскаль.

Вспомнилась фраза из одного откровенного разговора: «Я знаю, что существует Германия. И дальше: Россия, Сибирь… Но это же слова, не больше, чем слова…».