Книга Правило четырех - Дастин Томасон

П о л н а С т а д и о н е с м о т р

и т Г а р в а р д п р о т и в П р и

н с т о н а Т о м А ж д е т о Н а а

Д ж и л о т д ы х а е т в к л у б е

и к о р и Т А н н у з а к о л Е н о

— Но ему, наверное, потребовались месяцы, чтобы написать все это.

Пол кивает.

— Знаешь, меня всегда удивляло, что одни строчки в «Гипнеротомахии» как бы менее организованны, чем другие: в них появляются неподходящие слова, придаточные перемещаются, возникают какие-то странные неологизмы. Теперь все становится ясно. Франческо приходилось подгонять текст под некий шаблон. Этим же объясняется и использование других языков. Если слово не устраивало его, он заменял его латинским или вообще придумывал собственное. В некоторых строчках у него получалось слишком много зашифрованных букв, потому что Правило требовало возвращаться назад. Но в конце концов идея сработала. За пятьсот лет никто так и не разгадал «Гипнеротомахию».

— Но ведь текст в книге не может совпадать с рукописным. В полиграфии свои правила.

Пол кивает:

— Конечно, такая проблема существует, ведь достаточно одной букве уйти со своего места, как все разрушится. Поэтому мне пришлось работать не с графическим текстом, а с математическим. Возьмем, к примеру, мой текст. В этом случае в одной строчке получается… — он беззвучно шевелит губами, — восемнадцать букв. Для того чтобы работать с текстом Франческо, нужно всего лишь вычислить длину стандартной строчки. А навык подсчета букв приходит довольно быстро.

Слушая Пола, я отчетливо понимаю, что могу тягаться с быстротой его рассуждений только своей интуицией, которая приходит как удача, случайная ассоциация или сон. Мы никогда не были равными партнерами, и даже думать так было бы несправедливо.

Пол складывает листок и кладет его в мусорную корзину. Потом оглядывает комнату, поднимает стопку и вручает ее мне. Лекарство, должно быть, еще действует, потому что плечо не отдается болью.

— Удивительно, как у тебя все получилось. И что ты прочитал? — спрашиваю я.

— Сначала помоги мне отнести все это на место. Не хочу, чтобы здесь что-то оставалось.

— Почему?

— Просто так. На всякий случай.

— На какой случай?

Он сдержанно улыбается:

— Ну, хотя бы для того, чтобы избежать штрафа за просрочку.

Мы выходим, и Пол ведет меня к длинному коридору, уходящему куда-то в темноту. По обе стороны — книжные стеллажи. Ощущение такое, словно попал в пещеру. Посетители бывают в этой части книгохранилища так редко, что библиотекари выключают из экономии свет, и те, кто все же забредает сюда, щелкают выключателями сами.

— Даже не верится, что все позади, — говорит Пол. — Знаешь, меня просто трясло от волнения. Прошло столько времени, и вот — конец.

Он останавливается в самом конце коридора, так что я различаю только силуэт его лица.

— И знаешь, Том, оно того стоило. Я понял это лишь тогда, когда расшифровал вторую часть. Помнишь, о чем писал Билл?

— Да.

— Билл врал. Ты и сам знаешь, что всю работу сделал я. Билл лишь помог немного с переводом нескольких арабских слов и заглянул в пару книг. Все остальное сделал я сам.

— Я знаю.

Пол закрывает ладонью рот.

— Нет, я не прав. Без того, что сделали твой отец и Ричард, без всего, что сделал ты, я бы не справился. Вы все помогали мне.

Имена моего отца и Ричарда Кэрри Пол произносит с таким почтением, будто речь идет о паре святых, о двух мучениках вроде тех, о которых рассказывал в своей лекции Тафт. Я чувствую себя Санчо Пансой, слушающим Дон Кихота. Великаны, которых он видит, на самом деле всего лишь ветряные мельницы, но для него они реальны, а вот меня глаза, похоже, подводят. Может быть, все дело именно в этом: только тот, кто видит великанов во мраке, способен встать им на плечи.

— Но в одном Билл оказался прав, — продолжает Пол. — Результаты станут крупнейшим вкладом в изучение истории Ренессанса.

Он забирает у меня книги, и я вдруг чувствую себя невесомым. Коридор у нас за спиной ведет к свету. Даже в темноте я вижу улыбку на лице Пола.

ГЛАВА 22

Мы начинаем переносить книги из кабинки, расставляя их на полках, где они никогда не стояли. Для Пола, похоже, самое главное то, чтобы они находились подальше от любопытных глаз.

— Помнишь, что происходило в Италии накануне публикации «Гипнеротомахии»? — спрашивает он.

— Только то, что прочитал в путеводителе по Ватикану.

Пол нагружает меня еще одной стопкой книг, и мы возвращаемся в темный коридор.

— Интеллектуальная жизнь страны концентрировалась в одном-единственном городе.

— В Риме.

Он качает головой:

— Нет. Я говорю о городе намного меньшем, чем Рим. Размером с Принстон. Не город, а кампус.

Мысленно он уже там, в том городе и том времени, который для него не менее реален, чем, например, современный Нью-Йорк.

— В этом городе интеллектуалов столько, что их просто девать некуда. Гении. Эрудиты. Титаны. Мыслители, пытающиеся найти ответы на самые трудные вопросы. Самоучки, освоившие древние языки, на которых уже никто не говорит. Философы, соединяющие религиозные темы с идеями, позаимствованными из греческих и римских текстов, трудов египетских мистиков и персидских рукописей, столь древних, что никто даже не представляет, каким временем их датировать. Расцвет гуманизма. Вспомни загадки из «Гипнеротомахии». Университетские профессора играют в ритмомахию. Переводчики перекладывают Гораполло. Анатомы пересматривают Галена.

В моей памяти всплывает купол Санта-Мария дель Фьоре. Отец часто называл этот город матерью современной науки.

— Флоренция.

— Верно. Но это только начало. Какую область знаний ни возьми, везде самые известные в Европе имена. В архитектуре — Брунеллески, создавший самый большой кафедральный купол. В скульптуре — Джиберти, автор барельефов столь прекрасных, что их называли воротами в рай. А еще ученик Джиберти, ставший со временем отцом современной скульптуры, — Донателло.

— Да и художники там были неплохие, — напоминаю я.

Пол улыбается:

— Величайшее созвездие гениев в истории западного искусства — и все в одном небольшом городке. Они применяют новые приемы, изобретают новые теории перспективы, превращают живопись из ремесла в науку и искусство. Людей масштаба Альберти гам было три или четыре десятка. В любой другой части света он считался бы величайшим гением, но в этом городе есть величины покрупнее. Настоящие гиганты. Мазаччо. Боттичелли. Микеланджело.

Волнение несет его по коридору, как волна серфингиста.