Книга Кодекс чести - Сергей Шхиян

— Я не раб и не смерд, — строго сказал я, прямо глядя в настороженные, готовые вспыхнуть очи императора.

Павел, встретив «дерзкий» взгляд, попытался подавить меня своей нервной яростью. Я не испугался. Это оказалось для него так непривычно, что он первым отвел глаза. Похоже было, что царь сам слегка струхнул. Он непроизвольно отступил на несколько шажков.

— Тогда кто вы такой? — спросил он, перейдя на «вы» и косясь по сторонам.

Естественно представляться ему я не собирался, а потому вспомнив, что Павел Петрович был масоном и кавалером Мальтийского ордена, нагло соврал:

— Я вольный каменщик!

Так называют себя масоны. Услышав о каменщиках, царь подобрел лицом, и из глаз его исчезла тревога.

— Что же ты раньше не назвался, брат?

— Это тайна, которую не должен был знать никто, даже вы, ваше императорское величество, — я начал блефовать и импровизировать. — Тем более что здесь я нахожусь просто как трубочист. Знаете ли, бабки очень нужны, вот и решил подхалтурить…

Павел не поняв половины слов, в смысл всё-таки врубился:

— Пусть так, я понимаю вашу нужду, но всё-таки это моя империя…

— Всё что я делаю, Государь и брат, служит во благо вашего величества и российского государства. Для нас с вами что главное? Это чтобы крамола с Запада не распространилась на Восток, а для этого нужно иметь точную информацию, то есть разбираться в диспозиции сил.

Эту туфту я выдумал на ходу, вспомнив о запрещении Павлом печатать и читать западную литературу.

— Крамола! Крамола! Разврат! Потеряли мы Россию! — горячо и отрывисто забормотал император. — Всё матушка любезная, все эти Дидро, да Вольтеры. Я знаю, откуда ветер дует! Только Россия может спасти Европу, а с ней и весь мир. Наше православие, наша соборность, наш солдатский штык!

Я хоть и был слегка пьян, но внимательно слушал и дивился, насколько сильно в русском человеке мнение о собственной исключительности. Ведь и в наше время многие люди говорят практически то же самое.

Павел Петрович еще довольно долго витийствовал в том же духе: отрывисто, бессвязно и возвышенно, потом вспомнил обо мне.

— Тебя, брат, я сразу раскусил, как только увидел. Да и говоришь ты не по-русски. Вроде слова произносишь правильно, а не по-нашему. Сразу подумал, что просто пьян, а теперь вижу — инородец. Теперь скажи, как тебе нравится Святая Русь?

— Крепостное право надо бы отменить, ваше величество, — неопределенно ответил я. — А так ничего, страна как страна, не хуже других.

— Мы самая первая страна в мире, — не слушая меня, лихорадочно заговорил Павел о наболевшем. — Как только я наведу здесь полный прядок, не будет более счастливого народа, чем мой. А крепость смердам во благо, смерд твердую руку любит и ежовые рукавицы. Как же крестьянину без указа. Помещик ему голова, а он тело. Без крепостного состояния страна распадется. Кто же надзирать и направлять будет? Это всё ваше европейское вольнодумство. Тебе, брат, Россию не понять. Русский человек, он особенный. Его только запряги, да кнутом вытяни, он горы свернет! Чем ты его больше неволишь, тем он тебя сильней любит.

У меня было много доводов против такой концепции, но я промолчал — спорить с августейшим повелителем было совершенно бесполезно — это был чистый, незамутненный романтик, способный слушать только себя.

— Главное — это порядок и дисциплина, — продолжал между тем царь, — когда каждый делает то, что ему положено и доволен местом в жизни, кое ему даровал Господь. Тогда не токмо, что вольнодумство, плоды коего расцвели в Богом проклятой Франции, никакой ереси не проникнуть в православные души наших дворян и холопов. Только при строгой воинской дисциплине, коей последуют по моему повелению все сословия, наступит общая гармония и радость народов.

Павел Петрович поднял лицо к потолку и остановился взглядом. Видимо, перед его мысленным взором разворачивались картины идеального будущего.

— Увы, государь, добиться сего, будет зело трудно, — не выдержав, вставил я свое слово в длинную паузу.

Император вздрогнул, вернулся на грешную землю и недовольно посмотрел на меня.

— Сие есть фигура идиллического будущего. Зело скорого, — сообщил он. — Все мои реформы имеют единую цель: счастье народов империю населяющих. Будь жив Фридрих Великий, мы, рука об руку совокупными усилиями, составили бы счастье всей Европы.

Про Фридриха Великого, прусского короля, чьим то ли офицером, то ли капралом мечтал быть русский император, папаша Павла, Петр III, я немного знал. Фридрих победоносно провоевал всю жизнь, погубил массу людей, разорил свою страну и умер лет пятнадцать назад.

Я не стал возражать, а просто делал вид, что слушаю, и внимательно следил за лицом собеседника. В последние годы XX века, когда началась глобальная переоценка ценностей, фигура Павла начала привлекать внимание некоторых историков своей таинственностью и противоречивостью. Стали раздаваться голоса, что этого исторического персонажа неверно поняли, что опороченный как безумец еще в правление сына Александра, пассивно участвовавшего в отцеубийстве, Павел на самом деле был великим реформатором.

Не знаю, за получасовую беседу я не смог составить мнение по поводу его душевного здоровья. На меня царь произвел впечатление обычного не очень умного человека, выдумавшего себе химеру и с завидной параноической последовательностью и энергией пытающегося воплотить ее в жизнь.

Будь он простым обывателем, от его вывихов не было никакого вреда. Слыл бы он, мягко говоря, среди знакомых чудаком и оригиналом, и служил мишенью для насмешек острословов.

Однако в роли самодержца гляделся Павел Петрович жутковато…

Мои размышления неожиданно были прерваны словами царя, коему надоело говорить о Фридрихе и замечательном, послушном народе, населяющем Пруссию:

— Все мои слова, самозваный брат мой, надлежало бы вам передать якобинцам и жирондистам, лазутчиком коих вы являетесь, однако же, боюсь, что после пыток и примерного наказания, которым вас подвергнут, вы не сможете донести до них наших полных глубины истин, самолично изреченных Российским Императором Павлом Романовым.

Я удивленно посмотрел на царя. Переход от прусского короля к революционным французским группировкам был столь неожидан, что я не сразу понял, какую участь уготовил мне спаситель Европы и мира.

— Почему же самозваный? — поинтересовался я, подумав, что с начальством лучше всё-таки разговаривать трезвым, а не после застолья, и краем глаза наблюдая за входящими в кабинет солдатами.

— Потому как вы никогда в великом братстве вольных каменщиков не состояли и слишком мало понимаете в масонстве.

Увы, здесь император был совершенно прав, об этой организации я знал только понаслышке.

— Увести! — брезгливо произнес Павел, облокачиваясь локтем о каминную доску и принимая величественную, «историческую» позу. Жаль только, что каминная полка была высоковата для его роста, и настоящего эффекта не получилось.