Книга Клио и Огюст. Очерки исторической социологии - Вадим Викторович Долгов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Смысл этого понятия можно пояснить следующим примером. Допустим, мы нашли на свалке потрепанную книгу. Книга явно советского периода. Она имеет все признаки официального идеологического издания: красная обложка с профилями вождей, хорошая бумага, издательство «Политиздат». На порванной странице мы видим начало фразы: «Это были лучшие из нас, благородные и кристально чистые, самоотверженные и бескорыстные борцы за…» За что могли бороться люди, упомянутые в этой фразе? С формально-логической точки зрения они могли быть борцами за что угодно: за идеалы ислама, за распространение идеалов хиппи, за введение санитарных норм в детских учреждениях, за пропаганду вегетарианства и пр. На уровне первичного языка мы можем допустить всё что угодно. Но учитывая имеющийся у нас культурный контекст: вид книги, год и место ее издания, т. е. зная вторичный язык той эпохи, мы уверенно можем сказать, что «идеалов хиппи» там точно быть не могло. Скорее всего, это будут идеалы социалистической революции, коммунизма и пр. Действительно так: для примера была взята речь И. В. Сталина в 1946 г., его выступление на встрече с творческой интеллигенцией. Сталин говорил о борцах «за социализм, за счастье народа». Из какого источника мы смогли дополнить утерянную информацию? Она была взята из «вторичной языковой сферы», которая нам известна. Важно заметить, что пример этот может не сработать, если читатель родился в постсоветскую эпоху и не застал живого бытования вторичной моделирующей системы советского образца. Сам я неоднократно проводил опыт в аудитории. Чем дальше мы отдаляемся от советской эпохи, тем сложнее студентам-историкам угадывать окончание сталинской фразы. Неисторики же дополнить ее не могут совершенно. Меж тем она по-прежнему не вызывает никаких затруднений у моих ровесников, т. е. у людей, успевших побывать пионерами и комсомольцами.
Очевидно, что с уходом поколения, понимавшего этот язык как родной, его статус сблизится со статусом вторичного языка древнего Шумера. Если мы найдем расколотую клинописную табличку, на которой прочтем про каких-нибудь «кристально чистых борцов за дело», мы уже не сможем без специального исследования сказать, за какое дело эти борцы боролись. Да что там Шумер! Даже сонеты Шекспира, в которых воспевается его знаменитый «смуглый идеал», хотя и кажутся понятными, но тоже могут преподнести неподготовленному читателю немало сюрпризов:
Пусть говорят, что смуглый облик твой
Не стоит слез любовного томленья, —
Я не решаюсь в спор вступать с молвой,
Но спорю с ней в своем воображенье.
Почему, собственно такой полемический задор? Нравились поэту брюнетки – и любовался бы ими на доброе здоровье. Зачем «спорить с молвой», да и о чем?
Мы не поймем этого, пока не восстановим общекультурный контекст: в Англии XVI в. красивыми считались только белокожие блондинки, а уподобление женских волос золотой проволоке (редкой и дорогой) имело значение высшего комплимента. Интересные наблюдения за процессом интеркультурной перекодировки сделал Р. Кушнерович. Оказалось, что изящная лиричность сонетов Шекспира – целиком «лежит на совести» русских переводчиков. Или является их заслугой – кому как нравится.
Р. Кушнерович пишет:
And in some perfumes is there more delight
Than in the breath that from my mistress reeks.
По-русски это значит:
А разные благовония намного приятней,
Чем дыхание моей милой, которое…
Которое… которое… Увы, в прозаической заметке трудно подобрать русское слово, соответствующее этому почти неприличному английскому reek, которое написал тут Шекспир. Давайте откроем англо-русский словарь, найдем сей глагол. Четыреста лет тому назад он означал то же, что и теперь: «Испускать пар, испарения, отдавать чем-либо неприятным, затхлым»! Недаром относительно этих самых строк Бернард Шоу заметил: «Ни единому человеку, будь то мужчина или женщина, разумеется, не доставил бы удовольствия этот выпад относительно благовоний в четвертом двустишии…»
Удивительно, не правда ли? Что же это за сонет? Откуда он взялся? Кажется, ни в одном из русских переводов шекспировских сонетов нет ничего даже отдаленно напоминающего «грязно-серую грудь» и «затхлое дыханье». Этого, правда, в переводах нет. А в подлиннике есть. В подлиннике знаменитого 130-го сонета. Да, его переводили. И притом неоднократно. И по-разному, разумеется. Кроме М. Чайковского и И. Мамуны мы могли бы процитировать опыты еще и других старых и новых переводчиков, которые так же робко и потому так же безуспешно пытались обойти острые углы этого стихотворения; но лучше обратимся сразу к С. Я. Маршаку. Неужели и этот поистине классический переводчик тоже не сумел (или не захотел?!) хотя бы приблизиться к подлиннику?
Ее глаза на звезды не похожи,
Нельзя уста кораллами назвать,
Не белоснежна плеч открытых кожа,
И черной проволокой вьется прядь…
Само по себе – великолепно, не правда ли? Но только само по себе, безотносительно к Шекспиру![155].
При этом конечно, Р. Кушнерович не осуждает Самуила Яковлевича Маршака за то, что вместо дерзкого темпераментного грубоватого Шекспира нам в русском переводе явлен гораздо более интеллигентный, изящный и лиричный «Шекспир» – этот «Шекспир» навсегда останется в золотом фонде русской поэзии. Однако нужно понимать, что с настоящим творчеством Шекспира переводы Маршака лишь соприкасаются.
Другой пример находим у французского структуралиста Р. Бар-та. В своей классической работе «Война языков» он пишет: «Гуляя однажды в местах, где я вырос, – на юго-западе Франции, в тихом краю удалившихся на покой старичков, – я встретил на протяжении нескольких сот метров три различные таблички на воротах усадеб: “Злая собака”, “Осторожно, собака!”, “Сторожевая собака”. Как видно, у тамошних жителей очень острое чувство собственности. Интересно, однако, не это, а то, что во всех трех выражениях содержится одно и то же сообщение: Не входите (если не хотите быть укушенными). Иначе говоря, лингвистика, занимающаяся одними лишь сообщениями, могла бы тут сказать лишь самые элементарные и тривиальные вещи; она далеко не до конца исчерпала бы смысл этих выражений, ибо смысл заключен в их различии: “Злая собака” звучит агрессивно, “Осторожно, собака!” – человеколюбиво, “Сторожевая собака” выглядит как простая констатация факта. Таким образом, в одном и том же сообщении читаются три выбора, три вида личной вовлеченности, три образа мыслей или, если угодно, три вида воображаемого, три личины собственности»[156].
Проявляет себя моделирующая функция и
