Книга Разделенный город. Забвение в памяти Афин - Николь Лоро

Таким образом, в контексте этого великого спора о календаре текст Плутарха недвусмысленно требует, чтобы глаголу exaireīn был придан смысл «ликвидации» во всей его полноте[719]. Чему мы не будем слишком удивляться, поскольку этот смысл, похоже, так же доминирует и в других сферах, к которым применяется данный глагол: это снова темпоральность – из ораторского вдохновения Перикла, в своем epitáphios сравнивающего павших с Самоса, исчезнувшую молодежь, с весной, отнятой у года[720], но то же самое относится и к рефлексии о литературных жанрах (из которой мы узнаем, что трагедия «отсекает» от эпопеи слова поэта, чтобы сохранить одни диалоги), о материальности слов (убрать букву из имени также называется exaireīn) или о цензуре со стороны критики, когда Аристарх вычеркивает из «Илиады» стих, в котором речь шла об отцеубийстве[721].

Но вернемся к дням и способам их использования. Свидетельством тому, что Плутарх, употребляя глагол exaireīn, имеет в виду активное изъятие, также могло бы служить употребление Гесиодом составного слова на eks-, exaléasthai[722], чтобы охарактеризовать радикальный подход, требующийся по отношению к пятому дню, единственному из гесиодовского списка, являющемуся безусловно плохим[723]. Для остальных дней достаточно глагола aléasthai, чьим дополнением выступает избегаемое действие[724]: в их случае важно не сделать ошибочный шаг, и для этого достаточно удержаться от любого неуместного действия; но пятое число месяца целиком и полностью и само по себе является объектом избегания. Поэтому, аналогично гесиодовскому exaléasthai, но в другом регистре[725], exaireīn благодаря своему глагольному префиксу должно выражать акт, мыслимый в своей радикальности: и лингвист здесь уместно напомнит, что, если сравнивать apo- и ek-, два глагольных префикса, оба из которых имеют привативное значение, «смысл apo- не маркирован по сравнению с ek-»[726].

Я в последний раз сближу, чтобы лучше их отличить, hēméra apophrás, день, который следует проживать, подбирая поведение, соответствующее его негативному измерению, с таким днем, как второе боэдромиона, который каждый год отсекают [retranche] от календаря. Запретный день не исключает действенного вторжения в негативную сферу нечистого: Афину отмывают, убийство судят, и, после всех надлежащих действий в отношении míasma, жизнь может идти своим чередом. Нечто совершенно иное представляет собой изъятие дня, сразу и окончательное (или мыслимое в таком качестве), и всегда требующее возобновления, ибо для такого коллективного субъекта, как город, именно акт отсечения имеет значение – давайте перечитаем Плутарха: «каждый год афиняне удаляют, мы удаляем второе боэдромиона». Очевидно, что как дата второй день боэдромиона больше не существует, но, несмотря на это, у него нет ничего общего с exairésimoi-днями, позволяющими согласовать время города с лунным временем – потому что о последних можно сказать, что они не существуют вообще. Но повторение удаляющего жеста, напротив, делает видимой всю разницу между amnēstía, намеренной волей утратить память, и случайным забвением, которое действительно стирает, не осмысляя этого[727].

Подытожим. Как дата второе боэдромиона больше не существует; но второй день месяца не удаляют безнаказанно: каждый год переходя от первого к третьему дню этого месяца, афиняне вырезают дыру, которая, подобно сильно бросающемуся в глаза шраму, является следом хирургической операции не-памяти[728]. Поэтому мы предположим, что, поскольку всякий след напоминает о некоем aítion, на месте подвергаемого цензуре дня необходимо было рассказывать, почему второе боэдромиона больше не существует, а значит, должна была иметься возможность, несмотря ни на что, говорить о спорном эпизоде божественной éris[729]. Именно так отмечание éris заменяется дискурсом о зле, причиняемом éris, – тем самым конфликт отвергают лишь для того, чтобы лучше о нем говорить.

Исключительно хитроумным является проект не отмечать память, вполне достойный тех сложностей, которые в течение всей истории города характеризуют афинскую политику памяти. Это повторяющееся изъятие занимает в ней место как будто самого парадоксального из напоминаний.