Книга Истребитель - Дмитрий Быков

– Нет-с, это никак-с, – бодро сказал Брюхоненко, и Бровман окончательно уверился, что показать ему есть что, но пока это дело секретное. – Вы можете некоторые получить подробности у одного моего аспиранта, это человек перспективный… да… Но вообще, хочу вас предостеречь. Шарлатанства будет много. И не только шарлатанства, а полного пренебрежения этическим моментом. Я бы не хотел, чтобы неосторожная публикация… вы мне все покажете, конечно?.. чтобы неосторожная публикация повлекла… вы понимаете… иногда довольно слова, чтобы целое научное направление…

Аспирант, которого он порекомендовал, оказался словоохотливей. Его фамилию – Неговский – Бровман запомнил навеки, так же как и смешное отчество Арович. Эту встречу он записал в дневник особенно подробно, хотя не забыл бы и так. Неговский создавал собственную лабораторию «преодоления явлений, схожих со смертью». «Почему так витиевато?» – спросил Бровман. Потому что иначе получается идеализм, загадочно ответил Неговский. Хорошо, сказал Бровман, а все-таки… есть там что-нибудь? Он задал этот вопрос не то для оживления беседы, не то ради возможного заголовка (о заголовке, учил он молодых, надо думать не после, а с самого начала), а может, и вправду интересовался. Неговский поднял глаза и посмотрел на него со странным ироническим выражением.

– Это не моя профессиональная сфера, – сказал он.

– Чья же, если не ваша?

– Обратитесь к попам. Они там ведут какие-то исследования. Правда, когда надо реально оживлять, вы обращаетесь к науке, а не к попам. И при головной боли тоже, верно?

– Верно, – признал Бровман. – Но интересно.

– Совершенно неинтересно, – с неожиданным раздражением сказал Неговский. – Какая разница? Ну представьте себе, что вы знаете о загробном блаженстве. Или о загробном наказании. Неужели вы будете вести себя иначе?

– Наверное, – пожал плечами Бровман.

– Никогда, – твердо сказал Неговский. – Ни при каких обстоятельствах. Но этика – тоже не моя сфера, я против того, чтобы смешивать компетенции. Это к Артемьеву, знаете такого?

Никакого Артемьева Бровман в тот момент не вспомнил, но уточнять не стал и дальше спрашивал только о технических проблемах воскрешения: иногда подразнить собеседника неплохо, но раздражать его – увольте.

Неговский рассказывал о том, что собаки ему надоели, оживление собаки – анахронизм, и вдобавок их охотно демонстрируют посетителям, а выхаживать охотников нет: у нас оперируют отлично и даже превосходно, но лечить потом… Как подвиг, это всегда пожалуйста, но как рутина… Пора заниматься человеком, и именно сейчас, когда в мире аналогов нет… Тут мы реально впереди всех. Почему? Да потому что всех останавливают барьеры, у нас сметенные. Между человеком и собакой, видите ли, нет принципиальных различий, еще меньше между человеком и свиньей… Я полагаю, чтобы в Европе, в Штатах пали эти барьеры, нужна как минимум мировая война, чего, с одной стороны, не хотелось бы, а с другой – нас бы сразу признали. Мы бы на огромном материале показали, что человека можно оживить и вернуть в строй. Так что же, осторожно спросил Бровман, война для вас была бы прорывом? Неговский отмахнулся: конечно, лучше бы вообще никого не убивали, но, боюсь, пока человечество не столкнется с вопросом чрезмерной убыли, оно не сможет всерьез заинтересоваться тем, что делаем мы. Врачей начинают ценить после эпидемий, согласитесь. Бровман согласился.

– Мы с вами встретимся уже серьезно, когда у меня будет клиника, – пообещал Неговский. – Тогда вы увидите. Или, не дай бог, вам самому понадобится моя помощь.

– Знаете, – неожиданно для себя обозлился Бровман, которому не понравились все эти снятия барьеров между человеком и свиньей, – меня оживляют другие вещи. Вот я в детстве болел, мне мама стихи читала, очень помогало.

– Да-да, – рассеянно сказал Неговский, – почитайте стихи при сердечном приступе, может, и поможет… Но это тоже все не ко мне.

– Я вам покажу очерк, когда напишу, – пообещал Бровман.

Но показывать очерк ему не пришлось, потому что Корнилов, прочитав, вдруг охладел к теме.

– Вот когда ему клинику дадут… – сказал он неопределенно. – Какая-то мистика все это. Или ты так написал, с идеалистических позиций…

На самом деле Корнилов боялся слишком близко подходить к этой области, и Бровман его понимал. Смерть ходила рядом, но не упоминалась – предполагалась по умолчанию. Надо было жить в постоянной готовности к ней, а воскресать – это уж было вроде дезертирства. И потом, если научатся оживлять, – черт их знает, как будет вести себя этот воскресший, что он такого знает? Будет ли он работать с прежним энтузиазмом? И что за смысл героически умирать, если потом можно будет всех отвезти к Неговскому вшить клапан от Брюхоненко? Главное же – действительно трудно нащупать верный тон: скажешь про душу – будет идеализм, но сказать, что нет никакой души, почему-то тоже было нельзя. Напишешь, что все люди те же свиньи, – будет вульгарный физиологизм. Насколько все-таки проще авиация! И Бровман с облегчением вернулся к авиации, а Неговскому ничего не показывал – публикации не будет, виза не требуется.

11

Артемьева почему-то про жену больше не спрашивали. Следователь Фомин увлекся разговорами про артемьевское хобби, хотя трудно было понять, где увлечение, а где профессия. Артемьева интересовала смерть, и потому он был патологоанатомом; но смерть интересовала его не сама по себе, а как переходное состояние.

– И тогда, – с воодушевлением говорил Артемьев, – я понял, что нет процессов необратимых. Вернее, можно до них не доводить. Но практически с любой стадии, когда нет еще разложения, можно отмотать ситуацию назад; у меня немного другие методы, чем у Брюхоненко, – вы знаете его наверняка, он сейчас на эту тему верхом сел и едет, – зато у меня гораздо больше фактического материала. Он все жаловался, что ему не дают материал. А у меня он был – неограниченно, понимаете…

– Минуту, – сказал Фомин. В нем все-таки не умирал профессионал. – Вы что же, экспериментировали над трупами?

– Я не экспериментировал, – отмахнулся Артемьев. – Я все делал в рамках профессии. Ровно то, что предписано. Но то, что мне предписано, Брюхоненко же наблюдать не может, правильно? Он, собственно говоря, инженер. Сделал свой инжектор, инжектор работает, и пожалуйста… Но я-то наблюдаю все ткани, в которых очень по-разному идут процессы окоченения; я наблюдаю эволюцию мозга, эволюцию, допустим, печени… Патологоанатом – это не тот, кто пишет протокол вскрытия. Это, если хотите, последний врач, который сопровождает больного. Я не всегда мог оживить. То есть, – поправился Артемьев, – я по большей части и не могу оживить. Но у меня был случай, он описан, когда я оживил ошибочно привезенного ко мне человека… И были похожие случаи, когда врачи просто не распознали… но там я опоздал или способов не было… По моим наблюдениям, – я все это собираюсь изложить систематически, – если нет фатальных повреждений органов, то есть таких разрушений, которые уже с жизнью вообще несовместимы, – при поражениях током, при повешении, при утоплении, то есть при сохранении большей части органов… оживление возможно в течение суток. Это зависит, конечно, от температуры хранения, но при отрицательных температурах…