Книга Политики природы. Как привить наукам демократию - Брюно Латур

Отказываясь от мононатурализма, политическая экология не обещает мира. Она только начинает понимать, в каких войнах должна принимать участие и кого считать своим врагом. Она наконец осознает угрозу, которую представляет для нее принуждение к миру, оказавшееся худшим из всех зол: с одной стороны – безусловные объекты; субъекты, прикрывающиеся недоказуемыми идентичностями, – с другой. Потеряв поддержку тех, кто упрощал дело, она открывает для себя важнейший принцип мирного существования, обращаться к которому она раньше не имела права, так как нелю́ди были милитаризованы и представали в неизменной униформе объектов: теперь же у нее есть вещи•, эти неполные ассамблеи, способные приводить к компромиссу, если их рассматривать в качестве пропозиций•, которые, соблюдая процессуальные нормы, собирает Республика•, теперь доступная и для нелюдéй. Мы утратили возможность упрощать природу, но мы также избавились от ряда осложнений, возникавших из-за того, что решение было чересчур простым. Никакой простоты, но вместе с тем ничего невозможного в принципе. Никакой трансценденции, но и никакой тюрьмы имманенции. Ничего, кроме самой обыденной политической работы. До сих пор мы всегда пытались спасти нечеловеческое, обращаясь к Науке; спасти саму Науку, обращаясь к человеческому; теперь мы можем рассмотреть другое решение: спасти Науку и нечеловеческое, обратившись к наукам и предложениям людей и нелюдéй, которые наконец соберутся в соответствии с процессуальными нормами.

Нам никогда особо не везло. Как только пал тоталитаризм, началась глобализация. «Тотальный» и «глобальный» – разве это не два синонима общего мира? Но, несмотря на все их притязания, ни научная политика тоталитаризма, ни полит-экономия глобализации не позволяют нам создать подходящие учреждения, потому что они всякий раз сокращают число участников. Нет ничего менее научного, чем тоталитаризм; нет ничего менее поддающегося универсализации, чем глобализм с его «глобальным вздором». Похоже, мы переходим от одного поспешно объединенного мира к другому, всякий раз делая неэффективными способы добиться этого объединения. Если мы еще не вышли из естественного состояния, если война «всевозможных всех» против «всевозможных всех» в самом разгаре, то у нас по крайней мере появляется надежда перейти к правовому государству, представление о котором нельзя получить из традиционной политики. Коллектив только предстоит построить.

К счастью, отказываясь от мононатурализма, коллектив избавляется и от мультикультурализма. До сих пор плюрализм был всего лишь легкой формой толерантности, потому что он расточал свои милости, апеллируя к неоспоримым общим основаниям. Отказываясь от природы, мы отказываемся от той фрагментарной, рассеянной, неисправимой формы, которую она создавала по контрасту с различными множествами. Люди модерна, избавленные от этого примечательного этноцентризма анимированной природы, могут снова вступить в контакт с Другими и оценить их вклад в создание общих миров, потому что Другие (и это больше не культуры) никогда не использовали природу, чтобы заниматься политикой. Универсальное находится не позади, не поверх, не под, а перед нами. Мы не знаем, на что похоже разнообразие, если оно больше не связано с поспешно заложенным фундаментом природы. Релятивизм исчезает вместе с абсолютизмом. Остается реляционизм и общий мир, который нам предстоит построить. Чтобы начать эти опасные переговоры, у логоса нет иного выбора, кроме как обратиться к ненадежным парламентариям.

Заключение

Что делать? Заниматься политической экологией!

Для того чтобы политическая экология заняла свое законное место, достаточно привить наукам демократию.

Для решения этой задачи в настоящей книге я был вынужден употреблять устаревшие термины: речь, дискуссия, Конституция, Парламент, палата, логос и демос. Я прекрасно понимаю, что таким образом выражаю определенную точку зрения, возможно, не просто европейскую, а французскую, или даже социал-демократическую, или, хуже того, логоцентрическую… Но где вы видели дипломата, на которого не наложил бы свой отпечаток лагерь, который он представляет? Кто не рядится в ливрею интересов сильных мира сего, службу которым он выбрал и которых должен будет предать? Если мы обращаемся к парламентариям, то только потому, что нет никакого взгляда с Сириуса, который определил бы, кто прав, а кто виноват. Ограничен ли я своей точкой зрения, нахожусь ли в плену своих социальных репрезентаций? Это зависит от того, что будет дальше. Дипломаты действительно не могут воспользоваться преимуществами, которые дает Небо Идей, однако они не заточены в темную Пещеру. Они берут слово там, где находятся в данный момент, и располагают только тем языком, который достался им по наследству. Используя эти формулы, они обращаются к тем, кто не в состоянии выразить это лучше, и, в свою очередь, ограничены узкими рамками, в которые они заключены с рождения. Для дипломата ничего не значат первые произнесенные слова, важно только то, что он будет говорить дальше: это первая петелька общего мира, которая позволит соткать полотно из этой несвязной речи. Все подлежит обсуждению, включая сами термины, в которых ведется это обсуждение и которыми пользуются дипломатия, наука и демократия, так как это всего лишь белые флаги, вывешенные на фасад и призванные остановить боевые действия.

Если то, что я делал, иногда казалось шокирующим с точки зрения благоразумия•, то только потому, что я хотел заново открыть здравый смысл•, смысл общего. Тот, кто говорит о природе как об уже установленном единстве, которое позволяет избавиться от социальных репрезентаций, от всего, что ведет нас к разъединению, наделен царской властью, самой авторитетной из существующих, могуществом, которое превосходит любые пурпурные плащи и золотые скипетры гражданских или военных властей. Я ничего не прошу у них, кроме небольшого одолжения: так как вы наделены властью решать, что нас объединяет, а что – разъединяет, что является рациональным, а что – иррациональным, приведите доказательства вашей легитимности, свидетельства того, что вас выбрали, мотивы ваших решений, учреждения, которые позволяют вам выполнять ваши функции, cursus honorum [29], который вы должны были пройти. Как только вы примете определение общественной жизни как последовательного построения общего мира•, вы больше не будете обладать этой властью, которой вас наделяли «непреложные законы природы». Для законов необходим Парламент. «Никакой реальности без репрезентации». Никто не заставляет вас полностью отказаться от власти, но вы должны пользоваться ею именно как властью, со всей осмотрительностью, проволочками, процедурами и особенно – осознавать необходимость считаться с оппозицией. Если абсолютная власть действительно развращает абсолютно, то власть, которая под покровительством природы определяет общий мир, развращает сильнее любой другой. Не пришло ли время лишить вас этой абсолютной власти, возведя в ранг представителей, в которых всякий должен уметь сомневаться?

Научные войны ставят нас сегодня в то же положение, что и войны религиозные, которые заставили наших предшественников в XVII веке изобрести двуликую власть политики и Науки, сделав веру вопросом совести. Если бы каждый читатель Библии в непосредственном контакте с Богом мог ниспровергнуть существующий порядок ради своей собственной интерпретации, то общественной жизни пришел бы конец. Общий мир перестал бы существовать. Именно поэтому наши предки были вынуждены секуляризовать политику и произвести релятивизацию религии, сделав ее частным делом каждого. Должны ли мы сегодня прибегнуть к подобной нейтрализации, чтобы каждый мог подняться против государственной власти со своей собственной интерпретацией природы, апеллируя к непосредственному контакту с фактами? Можно ли секуляризовать науки подобно тому, как мы секуляризовали религию, и сделать точные знания мнением, к которому стоит прислушаться, но которое при этом остается частным? Должны ли мы мечтать о государстве, которое будет гарантировать только свободу исповедания различных научных религий, не поддерживая ни одну из них? Если мы формулируем этот вопрос подобным образом, то его решение покажется довольно странным, ведь нам удалось секуляризовать мораль и религию исключительно потому, что у нас была гарантия уже реализованного единства, которое Наука приносила нам на блюдечке. Будучи, подобно Науке, агностиком в вопросах религии светская Республика будет лишена всякого содержания. А ведь тогда общий мир будет основан на наиболее любопытном и произвольном из всех знаменателей: на королевском Я.