Книга Серебряный меридиан - Флора Олломоуц

Ричард помахал запиской перед носом Уилла. Тот, пока листок порхал перед глазами, слегка покачивал головой ему в такт, пытаясь прочесть написанное.

— Что? Что? Что… что это такое?

— Любовь… в воздухе.

— Да? И много?

— «Сколько хватит твоего таланта» — так написано.

— Детские игры! — фыркнул Уилл, изображая полное презрение к подобным глупостям, не стоящим ни времени, ни внимания.

Ближе к ночи Ричард в условленный час постучал в дверь по указанному адресу.

— Доложи, милейший, что у дверей стоит Ричард III, — театрально, как на сцене, сказал он, вдыхая аромат розы, принесенной с собой.

— Сэр, вам приказано передать, что вас опередил Вильгельм Завоеватель, — солидно ответил лакей.

Любовь в их жизни играла как вино и свет, как музыка и краски живописца. Но дышать свободно Лондону оставалось уже недолго. Весна 1592 года предшествовала одному из самых долгих карантинов. В городе снова разразилась чума. Никто не знал сколько жертв понадобится ей, давно не приходившей, а значит, изголодавшейся на этот раз. В церквах обвиняли город в том, что он погряз в содомском пороке.

С лицом, замотанным платком, Уилл как-то вечером подсел к Виоле, которая мучилась в таком же невыносимом костюме, и положил перед ней лист со списком.

— Давай сверим все по карте.

— Вы все-таки решили ехать?

— Конечно. Здесь долго не протянуть. Надо бежать и как можно скорее.

Она положила перед ним карту Меркатора.

— Вот это то, что надо, — обрадовался Уилл, и они стали уточнять последовательность городов по трактам, нанесенным на карту.

Ковентри, Уорвик…

— Заедем домой?

— Да.

Стратфорд, Глостер, Норидж, Карлайл, Ньюкасл-на-Тайне, Плимут, Эксетер, Винчестер, Саутгемптон, Эдинбург… Всего около восьмидесяти городов, тридцать поместий и еще сотни подмостков между ними. Таким был маршрут их предстоящих небывалых по продолжительности гастролей. В апреле они пустились в путь, который проходил через их родной город.

В Стратфорде они пробыли достаточно долго. Мэри, Энн, Сью, шестилетние близнецы Джудит и Гэмнет, Джон, Гилберт и все домочадцы, не видевшие их много лет, были ошеломлены их появлением. Уильям решил не сообщать им о приезде заранее. Это было правильно. Именно неожиданность не дала возможность тем, кто стал бы сопротивляться их приезду, наточить стрелы и выставить заградительные щиты, а тем, кто скучал по ним, в суете первой встречи не хватило бы времени найти повод для упреков. Благодаря тому, что приезд их был неожиданным, им достались только горячие, точно спелые пышки, детские объятия, радостные слезы Мэри, раздирающее их на тысячи частей любопытство Сью и нескончаемые расспросы сестер и братьев. Накануне отъезда Сью не отходила от Уилла.

— Возьми меня с собой! Папа, я тоже хочу путешествовать! Я хочу в Лондон! Ну, пожалуйста, возьмите меня тоже! — просила она.

У Уилла сердце дрогнуло. Когда-то он уже слышал эти слова. Так говорила Виола, когда он, убаюкав Сью своей песенкой про «жемчужинки» и «паучков», рассказал ей об отъезде со «Слугами Ее Величества королевы».

— Обязательно, Сью! Обязательно, как только ты подрастешь.

Он любил свою дочь, радовался тому, как она вытянулась, какой похожей на него — на них с Виолой — стала. И такая же непоседливая, такая же выдумщица, такая же путешественница. Он очень любил всех своих детей. Они ни в чем не нуждались, он обеспечивал им достойную жизнь, но чувство вины перед ними и женой за долгие годы его отсутствия в их жизни не давало ему покоя. Энн с каждым годом все меньше тешила себя надеждой когда-нибудь вновь проснуться со своим мужем в одной постели. А он жил мечтой о возвращении, но по тому, как складывались его финансовые дела, понимал, что ему еще нужно время. Богатство, к которому он стремился, должно было обеспечить ему и его семье такое благополучие и положение в обществе, которое удовлетворило бы его немалые амбиции и наградило долготерпение и ожидание тех, кого он любил.

К Рождеству «Слуги лорда Пембрука» вернулись в Лондон, чтобы двадцать пятого января отправиться дальше, на этот раз на запад — в Ладлоу, во владения графа Пембрука, через Бат, Бьюдли и Шрусбери. В столице все еще бушевала эпидемия. Только летом 1593 года «Слуги лорда Пембрука» вернулись в Лондон. «Театр» и другие сцены были закрыты. Чума убила пятнадцать тысяч горожан. Виола все время молилась о здоровье Филдов. К счастью, они приостановили работу издательства и переехали в Эдинбург, где был филиал печатного дома Вотроллье.

После коротких гастролей в августе Уильям и Виола вернулись, чтобы на неопределенное время расстаться с труппой. Даже мудрой заботы Джеймса Бербеджа на сей раз не хватило, чтобы залатать финансовые дыры. Театр разорился.

28 сентября антрепренер Хенслоу писал Эдварду Аллену: «Что до моих актеров лорда Пембрука, о которых ты желаешь узнать, — они все дома, и тому уже пять или шесть недель; насколько мне известно, путешествие вышло им в убыток и пришлось заложить наряды».

Нужно было придумать, чем жить и что делать. Выход нашла Виола. Она достала из служившего им много лет верой и правдой переплета «Усилий любви» страницы, соединенные кожаным ремешком.

— Предложи это Филдам, — сказала она. — Если не ошибаюсь, сэр Райотсли[126] давно уговаривает тебя издать что-нибудь в римском стиле?

— «Венеру?»

— Да. Но только, Уилл, отдай это Ричарду. Пожалуйста. Только ему.

«Ваша милость,

Я сознаю, что поступаю очень дерзновенно, посвящая мои слабые строки вашей милости, и что свет меня осудит за соискание столь сильной опоры, когда моя ноша столь легковесна; но если ваша милость подарит мне свое благоволение, я буду считать это высочайшей наградой и даю обет употребить все мое свободное время и неустанно работать до тех пор, пока не создам в честь вашей милости какое-нибудь более серьезное творение. Но если этот первенец моей фантазии окажется уродом, я буду сокрушаться о том, что у него такой благородный крестный отец, и никогда более не буду возделывать столь неплодовитую почву, для того чтобы снова не собрать столь плохой жатвы. Я предоставляю это мое детище на рассмотрение вашей милости и желаю вашей милости исполнения всех ваших желаний на благо мира, возлагающего на вас свои надежды.

Покорный слуга вашей милости

Уильям Шекспир».

Едва лишь солнце, лик явив багряный, С зарею плачущей простилось вновь, Охотиться Адонис стал румяный: Любил он травлю, презирал любовь. Его, спеша, Венера настигает, Как волокита дерзкий, обольщает

И говорит: «О, лучший цвет полей, Меня прекрасней втрое, несравненный, Румяней роз, белее голубей. Укор для нимф, прелестней плети тленной; Природа предрекла, создав тебя: Лишь ты умрешь, погибнет мир, любя.

Уборы созданы, чтоб их носить, И красота, чтоб чувствам быть в угоду; Трава, чтоб пахнуть; факел, чтоб светить; Жить для себя — обманывать природу. Зерно дает зерно, цветок — цветы; Твой долг рождать, как был рожден и ты… [127].

Первое издание поэмы зачитали до дыр и требовали переизданий. Шквал успеха и признания, стаю разлетевшихся цитат, разноголосье поклонников взметнула эта история безответной любви «фиалковенчанной» богини. В последующие двадцать пять лет поэму издавали двенадцать раз официально и несчетное число раз пиратским способом. Через пять лет после первого издания Мерее издал свое «Сравнение наших английских поэтов с греческими, латинскими и итальянскими», в котором утверждал, что Овидий возродился в «сладостном и медвяноязычном» авторе «Венеры и Адониса.