Книга Если бы я была королевой. Дневник - Мария Башкирцева

Понедельник, 11 октября 1880 года

Под впечатлением от вчерашнего принимаюсь за живопись. После таких откровений, как вчера, не может быть, чтобы я оказалась бездарностью.

Вторник, 19 октября 1880 года

Увы, все сведется к тому, что через несколько лет я умру в убожестве и немощи.

Были у меня подозрения, что этим все кончится. Такие, как я, не могут жить; я словно слишком умные дети. Слишком много мне было нужно для счастья, а обстоятельства сложились так, что, не считая обеспеченной жизни, я лишена всего.

Когда два, три года, да даже еще полгода назад я приходила к новым врачам в надежде, что они вернут мне голос, меня спрашивали, не было ли у меня таких-то и таких-то симптомов; я отвечала, что не было, и тогда мне говорили: «В бронхах и в легких у вас ничего нет, затронута одна гортань». А теперь я чувствую все те недомогания, про которые тогда спрашивали врачи. Значит, затронуты бронхи и легкие. Но это еще ничего или почти ничего. Фовель прописал йод и нарывной пластырь; я в ужасе завопила: по мне, лучше руку сломать, чем вытерпеть горчичник. Три года назад на водах в Германии какой-то врач обнаружил уже не знаю что у меня в правом легком, под лопаткой. Я только посмеялась; а ведь еще в Ницце, за пять лет до того, я иногда чувствовала легкую боль в этом самом месте; но я была уверена, что у меня растет горб, ведь у меня две тетки горбатые (сестры отца); еще несколько месяцев назад меня спрашивали, нет ли у меня в этом месте болей, а я думать ни о чем не думала и отвечала «нет». Теперь, когда кашляю или просто глубоко дышу, чувствую, как у меня болит там, справа, в спине. Все это вместе меня убеждает, что у меня в самом деле что-то есть… Из самолюбия не скрываю своей болезни, но мне она вовсе не по душе. Меня ждет ужасная смерть, очень медленная – четыре, пять, а то и добрых десять лет. А худоба, а уродство!

Я не очень похудела, я как раз такая, как надо, только вид у меня усталый, да много кашляю, да дышу с трудом. Ну как вам нравится! Четыре года кряду лечусь у самых знаменитых докторов, езжу на воды, и мало того, что мой замечательный голос ко мне не вернулся, – а какой он был красивый! До сих пор плачу, вспоминая о нем, – но мне делается все хуже, да вдобавок я, прямо скажем, стала глуховата.

Но я не буду жаловаться – лишь бы умереть скорей. Бывало ли с вами так: берешь перо или открываешь рот, чтобы написать или сказать, что не веришь больше в то, во что верил раньше, и покуда произносишь: «Подумать только, что я мог так думать!» – чувствуешь, как снова склоняешься к прежним убеждениям или, по крайней мере, начинаешь сомневаться в новых? В таком расположении духа я принялась за эскиз к картине… В ожидании художника натурщица, невысокая белокурая женщина, сидит верхом на стуле, курит папиросу и смотрит на скелет, в зубы которому вставлена трубка. Слева по полу разбросана одежда; справа на полу ботинки, раскрытый портсигар и букет фиалок. Одну ногу женщина закинула на перекладину спинки стула, облокотилась, подбородок опирается на руку. Один чулок на полу, другой еще болтается на ноге. По цвету выходит очень хорошо. Между прочим, я становлюсь колористом. Это, конечно, для смеха, но шутки в сторону, я теперь в самом деле чувствую цвет, нет никакого сравнения с тем, что я делала красками еще два месяца назад, до Мон-Дора.

Вот увидите, когда я уже ни на что не буду годна, когда стану больная и мерзкая, найдется масса вещей, которые будут привязывать меня к жизни.

Пятница, 24 декабря 1880 года

Ночью снились дурные сны; наутро прихожу в мастерскую, и Жюлиан преподносит мне следующее: «Обещайте, что картина будет моя, и я укажу вам сюжет, который вас прославит или, по крайней мере, на пару дней после открытия Салона привлечет к вам внимание». Я, разумеется, обещала. Ту же речь он произнес, обратившись к Амели, велел нам составить и подписать обязательство, полушутя-полусерьезно, в качестве свидетельниц привлек Маньян и Мадлен, а потом увел к себе в кабинет и предложил мне изобразить уголок нашей мастерской с тремя фигурами в натуральную величину на переднем плане и остальными в качестве второстепенных персонажей, а Амели – мастерскую на улице Вивьен, 53, всю целиком, в уменьшенном размере. Амели немедленно разрыдалась. Добрых полчаса он доказывал нам преимущества этих сюжетов; затем я, взбудораженная и с головной болью, вернулась к своему портрету, но уже не в состоянии была ничего делать. Последствия вчерашнего.

Что касается сюжета, он представляется мне не слишком значительным, но может выйти занятно, и потом, Жюлиан так за него ухватился, так уверен в успехе! Он привел мне множество примеров, подтверждающих его правоту, – и ведь никто никогда не изображал мастерской, где работают женщины-художницы. Кроме того, поскольку для него эта картина послужит рекламой, он сделает все возможное и невозможное, чтобы обеспечить мне эту хваленую известность, которую посулил. Такую большую штуку написать не так-то просто… Впрочем, там видно будет.

1881

Суббота, 8 января 1881 года

Вчера приезжал Божидар с матерью. Сегодня он приехал опять, помог мне до конца расставить книги. К книгам у меня самая настоящая страсть: расставляю их, пересчитываю, разглядываю; эта гора томов радует мне душу, как ничто другое; отхожу на несколько шагов, чтобы полюбоваться ими, как картиной. У меня почти семьсот томов, но почти все большого формата; в обычных изданиях получилось бы еще больше.

Суббота, 15 января 1881 года

Вы знаете, я не в таком уж восторге от живописи нашего прославленного Тони, но Тони – сильная личность, серьезный художник, академик, классик, такие учителя всегда великолепно учат. В живописи как в литературе: вы твердите сначала грамматику, а потом природа вашего дарования подскажет, что вам писать, драмы или песенки. Если бы Тони убили разбойники, я пошла бы учиться к Лефевру, Бонна или даже к Кабанелю, хоть это бы мне далось нелегко. Художники такого темперамента, как Каролюс, Бастьен-Лепаж, Эннер[150], невольно заставляют себе подражать; при таком раскладе заимствуется обычно худшее, что есть в образцах. И потом, я не хотела бы в учителя художника, пишущего отдельные фигуры; мне нужно видеть вокруг живописца множество исторических полотен: пускай они, как толпа, обступают его и побуждают прислушиваться к его мнениям, хотя сама я часто предпочитаю одну-единственную фигуру пяти или шести холстам, на каждом из которых изображено человек по тридцать.

Самое заурядное лицо на свете может стать интересным, если его умело подать. Я видела, как самые неприметные натурщицы преображались благодаря шляпке, или берету, или драпировке; все это я веду к тому, чтобы скромно признаться, что каждый вечер, вернувшись после мастерской, грязная и усталая, я моюсь, переодеваюсь в белое и повязываю голову косынкой из индийского муслина с кружевами, как старухи Шардена и девочки Грёза[151]; и сразу делаюсь до того хороша – никто не поверил бы, что я могу быть такой красоткой…