Книга Если бы я была королевой. Дневник - Мария Башкирцева

Для того чтобы я стала лучше, нужно, чтобы все вокруг меня переменилось. Родные мне неприятны: заранее знаю, что мне скажут мама или тетя, как они поступят в любых обстоятельствах, как они ведут себя в гостиной, на прогулке, на водах, и все это невыносимо меня раздражает, как скрип гвоздя по стеклу.

Изменить бы все, что меня окружает, и я бы успокоилась и полюбила бы их так, как должна их любить. Меня угнетает, что я плесневею в одиночестве; вся эта чернота замутняет мысли и заставляет меня замыкаться в себе. Боюсь, как бы эти темные тени не наложили навсегда отпечатка на мой характер; не стать бы мне мрачной, озлобленной, угрюмой; не хочу этого, но боюсь, что так оно и случится, потому что вечно злюсь и отмалчиваюсь.

Я живу в беспрестанном страхе клеветы, унижения, боюсь, что на меня станут указывать пальцем… а такое, что ни говори, не проходит бесследно… Нет, вы поймите: родные и сами не ведают, во что они меня превратили. Моя грусть только потому меня тревожит, что я боюсь безвозвратно утратить все обаяние, которое так необходимо женщине…

Зачем жить? Что я здесь делаю? Что у меня есть? Ни славы, ни счастья, ни даже покоя!..

Пятница, 10 сентября 1880 года

У тети ужасные переживания. Тот самый д-р Фовель, который слушал меня неделю назад и ничего не нашел, сегодня выслушал еще раз и обнаружил процесс в бронхах. Он помрачнел, огорчился, ему как будто было неловко, что не распознал сразу всей тяжести заболевания.

Представляете себе, какое лицо было у тети! А меня это развлекает. Я уже давно подозреваю нечто в этом роде: всю зиму кашляла и до сих пор кашляю и задыхаюсь. В общем, странно было бы, если бы у меня ничего не оказалось; хорошо бы, чтобы обнаружилось что-нибудь тяжелое, и делу конец. Тетя сражена, а я торжествую. Смерть меня не пугает; сама покончить с собой я бы не отважилась, но рада была бы, чтобы этому всему пришел конец… Если бы вы знали… Не буду носить фланель, не стану пачкаться йодом. Не хочу выздоравливать. На то, что мне еще надо сделать, у меня и так достанет и здоровья, и жизни.

Пятница, 17 сентября 1880 года

Вчера вновь ходила к тому врачу, к которому обращалась насчет ушей. Он признался мне, что не предполагал, что болезнь зашла так далеко: слух никогда полностью не восстановится. Это меня добило. Какой ужас! Я, конечно, не глухая, но слышу так, как люди видят сквозь тонкую кисею. Не слышу, как тикает мой будильник, и, может быть, никогда уже не услышу, разве что поднесу его к самому уху. Воистину, это горе. В разговоре от меня часто ускользают подробности… Что ж, возблагодарим Небо, что я еще не ослепла, не онемела.

Пишу вся скрючившись: стоит выпрямиться, как меня пронизывает невыносимая боль; это у меня всегда бывает после слез. Сегодня утром я в самом деле поплакала.

Вторник, 28 сентября 1880 года

Хороший день; хорошее началось еще ночью. Мне снился он. Он был некрасив и болен, но это не важно. Теперь я понимаю, что любят не за красоту. Мы говорили, словно двое друзей, как прежде; так бы мы заговорили, если бы снова встретились! Я просила только об одном: пускай наша дружба остается в таких границах, чтобы ее не нужно было обрывать.

Об этом я мечтаю и наяву. В общем, никогда я не была так счастлива, как ныне ночью.

Пятница, 1 октября 1880 года

У нас в гостях было семейство из России, эти люди рассказали мне, что там происходит. Их старшая дочь находится под строгим надзором полиции за то, что в день экзамена, когда ждали великого князя, сказала, что ей гораздо сильнее хочется хорошо сдать экзамен, чем видеть великого князя. Кроме того, она близорука и носит пенсне – об этом тоже донесли в полицию, поскольку пенсне и очки у женщин считаются признаком передовых идей. За одно слово человека могут сослать, посадить в тюрьму, отправить в изгнание. Ночью вламываются к вам в дом и, если вы не очень опасны, вас высылают в Вятку или в Пермь; если в самом деле опасны – вас ждет Сибирь или виселица. Говорят, что нет семьи, где бы кто-нибудь не был сослан, повешен или хотя бы не состоял под надзором. Слежка поставлена так, что стоит только поговорить у себя дома, среди своих, – и тотчас все будет доложено куда следует.

Несчастная страна! Давеча я корила себя за низость, что не хочу туда ехать! Но это невозможно! Социалисты – свирепые разбойники, они убивают и грабят; правительство творит глупости, чинит произвол; две эти чудовищные силы ведут войну, а разумные люди попадают между жерновами. Спустя два часа беседы приехавшая девушка сказала мне, что за десятую долю того, что я успела наговорить, меня бы сослали на каторгу или вздернули и, если я поеду в Россию, моя песенка спета.

Поеду в Россию, когда в этой прекрасной стране будут уважаться права людей, когда я смогу быть там полезна и мне не будет грозить ссылка, если я скажу, что «цензура очень сурова».

Ах, французы, вы утверждаете, что у вас нет ни счастья, ни свободы! А в России творится такое, чего во Франции и при терроре не было: одно слово, одно движение – и человек погиб. Как много еще предстоит сделать для того, чтобы человек был хоть сколько-нибудь счастлив!

Вторник, 5 октября 1880 года

Нет, как видно, делать нечего. И во всем – одно и то же. Вот уже четыре года, как самые знаменитые врачи лечат мой ларингит, а мне все хуже и хуже.

Четыре дня назад со слухом как будто стало лучше, а теперь все сначала.

Обратите внимание, вот мое пророчество.

Я умру, но не сразу; если бы сразу, это было бы слишком хорошо, тогда бы все кончилось. А я еще помаюсь с моими катарами, кашлем, лихорадками, да мало ли с чем еще.

А через четыре года умру.

Смириться или, вернее, взять себя в руки, заглянуть в себя, в самую глубину, и спросить себя: а не все ли равно? Так прожить или этак, какая разница. Когда телесная боль доходит до предела, люди теряют сознание или впадают в экстаз; то же самое, когда до известного предела доходит душевная мука: человек воспаряет, теперь ему странно, что прежде он страдал, он презирает все и, словно мученик, высоко поднимает голову.

В конце концов, какая разница, где я проживу оставшиеся мне пятьдесят лет – в тюремной камере или во дворце, среди людей или в одиночестве! Конец один и тот же. Ощущения, заключенные между началом и концом и исчезающие без следа, – вот что меня занимает. Кому какое дело до того, что уже прошло и не оставило следа! Я свою жизнь могу употребить на работу, я разовью свой талант; быть может, и останется след… когда я умру.

Воскресенье, 10 октября 1880 года

Провела утро в Лувре – какое потрясение! До сих пор я не понимала того, что поняла нынче. Раньше я смотрела и не видела. Это будто откровение. Раньше я смотрела, вежливо восхищалась, подобно подавляющему большинству людей. Воистину, понимать и чувствовать искусство так, как я, – признак незаурядной души. Чувствовать, как это прекрасно, и понимать, почему прекрасно, – огромное счастье.