Книга Тихая ночь - Чарльз Эллингворт

Он заговорил, не глядя на дочь:

— Порядок?

Она глубоко вдохнула и ответила:

— Да, но эта прошла совсем близко.

Мишель Анси пожал плечами и, стоя наискось от окна, продолжил наблюдать за хаосом, творившимся на площади. Мари-Луиз осторожно подошла и остановилась рядом. Перестрелка перешла в прерывистые одиночные выстрелы из двух винтовок, торчащих в окне второго этажа над дверью. Либо честь была удовлетворена тем единственным смертельным выстрелом, либо снайпера убил ответный залп — так или иначе, из окон напротив мэрии (которые были не видны из дома Анси) больше не стреляли.

Под развевавшейся на ветру свастикой с удвоенным рвением закипела работа. Защитив головы ведерками касок, солдаты затащили тело в дом, а на борта грузовиков и в полугусеничные транспортеры, сгрудившиеся вокруг лестницы, точно припавшие к земле броненосцы, полетели новые коробки, ящики вина, чемоданы и папки. Как будто вторя перестрелке, по городу снова прокатился гром артиллерийских залпов, заставляя торопившихся солдат тревожно оглядываться.

Наконец, прикрываемый с выхода автоматами, на пороге появился офицер. Желая произвести на подчиненных впечатление, он стоял на верхней ступеньке, дольше необходимого поправляя манжеты. Спускаясь, он смотрел строго перед собой и ответил на приветствие солдата, открывшего перед ним дверь транспортера. За его спиной никто и не думал держаться с таким достоинством. Солдаты, а с ними и кое-кто из гражданских, бежали к грузовикам, и их затаскивали внутрь, протягивая руки.

Унтер-офицеры направляли подчиненных и давали отмашку двум снайперам, засевшим у окна наверху. Кто-то явился с котом под мышкой. Одни солдаты, нацелив ружья на окружавшие их дома, сидели на бортах грузовиков, другие цеплялись за брезентовые перегородки, а третьими щетинились бронированные бока транспортеров. Под какофонию, почти заглушавшую нараставший гул канонады, колонна пришла в движение и покинула площадь в клубах голубого дыма. Он перемешивался и сбивался в коктейль шума и пыли, из-за которого почти не было видно отдельных машин.

Мари-Луиз и Мишель Анси следили за колонной со своего наблюдательного поста: теперь каски и ружья двигались в направлении, противоположном тому, в котором они занимали город четыре года назад, в лето поражения, когда отец и дочь стояли у того же окна. Тревожные взгляды снова ощупывали здания и крыши — но эти солдаты были старше, гораздо старше мальчишек сорокового, чьи кости теперь были разбросаны по русской степи.

Мари-Луиз с отцом наблюдали за тем, как машины достигли угла, повернули и стали подниматься на холм, оставив после себя только бестелесный рев и вязнущий на зубах запах и привкус дизельных выхлопных газов.

Окна и двери распахнулись. Молодой человек вышел на верхнюю ступеньку здания напротив дома Анси и выстрелил в воздух. За спиной у него появилась девушка. Оттолкнув его с дороги, она развернула на мостовой триколор размером с простыню. Они побежали к площади с развевающимся флагом. Он осел, когда пара замешкалась на границе открытого пространства, опасаясь винтовок, которые еще могли скрываться в сумрачных коридорах мэрии. На улице начали появляться другие люди. Ступая по-прежнему робко и оглядываясь в ту сторону, где затихающий рев двигателей указывал на отступавших немцев, они пытались определить, не могут ли солдаты вдруг передумать и вернуться, — они почти не верили, что долгожданная минута освобождения вот-вот наступит.

Уже не обращая внимания на звуки канонады, все новые и новые горожане отваживались выйти из дома. У некоторых были с собой пистолеты, кто-то вышел со старым дробовиком, а кое-кто не держал в руках ничего, кроме ладошек детей. Люди следовали за бегущей парой с триколором, которая теперь взбиралась по ступенькам к открытой двери мэрии. Откуда-то послышались первые строки «Марсельезы», выводимые мощным сопрано, и их почти сразу же подхватила смеющаяся, улыбающаяся, обнимающаяся толпа, которая уже смело сыпала на улицу. На кульминационной ноте у всех перехватило дух, и когда Мари-Луиз бросила взгляд на отца, она увидела, что по его окаменевшему лицу текут слезы.

В мэрии, в окне второго этажа появилась пара с флагом. Мужчина потянулся к флагштоку, схватился за лебедку и, повозившись немного с неподатливым узлом, сорвал ненавистную свастику. Та в последний раз раздулась на ветру и полетела вниз, на землю, где ее тут же подхватила и разорвала в клочья разбухавшая толпа. Пару, которая пыталась закрепить свой триколор, торопили приветственные возгласы и обрывки национального гимна, взорвавшиеся ревом, когда флаг наконец развернулся и надулся ветром.

Мари-Луиз схватила отца за руку.

— Папа, я собираюсь на площадь. Ты идешь?

Он покачал головой и сквозь катившиеся по лицу слезы продолжал наблюдать за сценой внизу.

Прежде чем выйти на улицу, на которой теперь повсюду виднелись красные, белые и синие трепещущие полосы и слышались радостные возгласы и песня, повторявшаяся эхом в прохладном затененном дворике, Мари-Луиз в нерешительности остановилась у ворот. Она инстинктивно боялась толпы, ее переменчивых настроений и склонности к безумию. Мари-Луиз чувствовала, что эта радость близка к истерии, и несколько секунд держала руку на холодном железе ворот, прежде чем окунуться в людской вихрь, несущийся к площади.

Мари-Луиз пересекла поток под косым углом и оказалась на расчерченном шпалерами пятачке у памятника жертвам войны, где, ошеломленная водоворотом, стояла мадам Акарье, соседка из дома напротив. Женщины встретились взглядами, и мадам Акарье, обыкновенно молчаливая и угрюмая, раскрыла объятия, заливая слезами накрахмаленный белый фартук, который всегда носила. Соседки, которые раньше только кивали друг другу в знак приветствия, молча обнялись. По-прежнему не говоря ни слова, они взялись за руки и снова влились в поток, на время сделавшись защитницами друг друга. Мари-Луиз оглянулась на дом, в окне которого все еще виднелась одинокая фигура ее отца.

Вокруг них развевались, трепетали и вздувались на ветру триколоры всех форм, оттенков и фактур. Некоторые из них были изъедены молью, другие были бумажными флажками, которыми когда-то украшали свадебные торты; третьи обычными картонками, разрисованными красными и синими мелками. Мужчины, женщины и дети обнимали друг друга спонтанно и без разбору, да так заразительно, что мадам Акарье и ее соседка отбросили страх — и уже через несколько секунд Мари-Луиз очутилась в медвежьих объятиях старого немытого крестьянина и была расцелована в обе щеки заросшими щетиной губами, от которых пахло вином и нездоровым желудком. Поющая, размахивающая флагами людская масса захлебывалась всевозможными проявлениями радости. С дальней стороны площади докатился новый возглас:

— Les Canadiens[120]! Они идут!

Люди повернули головы на этот крик, оставив верхнее окно мэрии, откуда впереди дюжины бряцающих оружием résistants[121] свешивалась женщина, которая прикладывала к уху ладонь, шутливо подражая глухим, чтобы подтолкнуть толпу к новым вокальным высотам. Это была Жислен. Крики снова утонули в шуме двигателей и металлическом стуке гусениц по булыжникам. Чем громче становился механический шум, тем сильнее нарастал шум людской. Он поднимался, как ленивая волна, отмечая продвижение пока что невидимых машин. Танк, облепленный грязью и восторженной человеческой массой, выкатился на площадь под рев, который всех до единого увлек в коллективном экстазе. Водитель, отмахиваясь от цветов и поцелуев девушек и женщин, теснившихся у покатой лобовой части «шермана», то улыбался, то обеспокоенно хмурился, громко запуская двигатель, чтобы отогнать людей, и по сантиметру продвигаясь по дрожащему плацдарму, который норовил треснуть под осторожно поворачивающимися гусеницами.