Книга ВЧК в ленинской России. 1917–1922: В зареве революции - Игорь Симбирцев

После гибели Корнилова этот приказ по Добровольческой армии отменил ее новый главком Деникин, запретив вообще расстреливать пленных, хотя в условиях общего ожесточения белые не везде подчинялись этой деникинской директиве. Деникин и сам это признавал позднее, посвятив в своих эмигрантских мемуарах «Очерки русской смуты» много страниц своим попыткам добиться рыцарских методов ведения войны со стороны своей армии, разбивавшихся на месте о скалу общего и тотального озверения, но неизменно подчеркивая разницу между «эксцессами» своих воинов и террором ЧК:

«Помню свою поездку на Таганрогский фронт в середине января. На одной из станций возле Матвеева кургана на платформе лежало тело, прикрытое рогожей. Это был труп начальника станции, убитого большевиками, узнавшими, что его сыновья служат в Добровольческой армии. Отцу порубили руки и ноги, вскрыли брюшную полость и закопали еще живым в землю… Здесь же были два его сына – офицеры, приехавшие из резерва, чтобы взять тело отца и отвезти его в Ростов. Вагон с покойником прицепили к поезду, в котором я ехал. На какой-то попутной станции один из сыновей, увидев вагон с захваченными в плен большевиками, пришел в исступление, ворвался в вагон и, пока караул опомнился, застрелил несколько человек…

Большевики с самого начала определили характер Гражданской войны: истребление. Советская опричнина убивала и мучила всех не столько в силу звериного ожесточения, непосредственно появлявшегося во время боя, сколько под влиянием направляющей сверху руки, возводившей террор в систему и видевшей в нем единственное средство сохранить свое существование и власть над страной. Террор у них не прятался стыдливо за «стихию», «народный гнев» и прочие безответственные элементы психологии масс – он шествовал нагло и беззастенчиво».[9]

Здесь с Деникиным очень трудно спорить, как тем, кто считает «белый террор» страшнее красного, так и сторонникам принципа «равной вины». У оппонентов корниловцев и деникинцев в кожаных куртках и речи не было о вынужденной необходимости или о взятии такого греха на свою совесть, расстреливать «контру» они друг друга обязывали из своего понимания защиты революции и это свое право ничуть, в отличие от Корнилова, не пытались оправдывать сложной фронтовой обстановкой.

За белый лагерь в этом смысле прекрасно высказался один из самых талантливых среди белых литераторов – Борис Савинков, в своей автобиографической повести «Конь вороной» размышляя об этих вспышках жестокости белых как раз наблюдаемых им в рейде 1920 года Булак-Балаховича по советской части Белоруссии: «Сроков знать не дано, но Россия встанет нашей кровью. Пусть мы пух, пусть нас возносит ненастье, пусть мы слепые и ненавидящие друг друга. Не мы измерим наш грех, но и не мы измерим нашу жертву». Это объяснение от лица большинства идейных людей белого лагеря многое объясняет даже через кружева красивых образов писателя Савинкова: они понимали, как Корнилов, этот грех и брали его на себя. А не кричали, как чекист Лацис: «Мы первые, нам все дозволено!» Разница здесь, по-моему, абсолютно ясна.

Многие высказывавшие со стороны белого лагеря такую точку зрения специально подчеркивали: необходимо было придерживаться определенных принципов, даже если это привело бы к поражению всей их борьбы в итоге. Заведомая слабость и безнадежность белого дела со временем даже стала поводом для особого вида городости, особенно уже в эмиграции после отступления из России. Врангелевский офицер Владимир Даватц, написавший в эмиграции воспоминания «Русская армия на чужбине», настаивал, что именно заведомая безнадежность этого белого дела и чистота при этом его знамен и есть главная доблесть всего их лагеря: «Было безумием надеяться одолеть несколькими полками красноармейские массы, безумием было начинать Кубанский поход, безумием было идти на Москву, безумием было защищать Крым, безумием было упрямо сохранять армию в лагерях Галлиполи и Лемноса – но только благодаря этому безумию мы можем не краснеть за то, что мы русские». Сам Даватц этой позиции остался верен и в эмиграции, он так и не сложил оружие в своей борьбе с коммунизмом, вступил во Вторую мировую войну в эмигрантский «Русский корпус» в Югославии и в 1944 году убит в бою с титовскими красными партизанами в местечке Сиеница.

Главный среди белых обвинитель и прокурор против «красного террора» Сергей Мельгунов постоянно давал отпор сторонникам равной ответственности красных и белых тем же указанием на разный подход к делу террора: «Колчак с Деникиным к насилию не взывали, Колчак даже мучился от происходимого кругом, страдал и благородный Деникин, а Ленин и его красные не страдали – они гордились идейным палачеством и воспевали его». По Мельгунову, разница между красными и белыми лежит на поверхности: у белых террор был эксцессом и самодеятельностью на месте, у красных в ЧК – спущенной сверху властью и закрепленной декретом системой.

И когда отдельные представители белого лагеря уже в эмиграции обвиняли большинство соратников в излишней мягкости, убеждая, что, «только став по жестокости на одну доску с ЧК, мы могли бы в этой войне победить», большинство белых все равно отказывались принять такую позицию. Что представляется их моральной и исторической победой, поскольку победить в той войне Белому делу по многим обстоятельствам было почти нереально, а вот память о Белом деле, несмотря на отдельные эксцессы, и сейчас осталась в большей части светлой и даже несколько идеализированной в нашей истории и культуре. Поэтому недаром у Солженицына в эпопее «Красное колесо» пленный белогвардеец на допросе у чекиста отвергает эту же теорию о том, что можно было сравняться с красными в зверствах и победить, благородным выводом: «Тогда мы бы стали такими же, как вы, и зачем была бы нужна наша победа?»

В этом во многом ответ: встав на путь ленинской ЧК с резней без меры и обманом народа, даже в случае гипотетической победы белого лагеря, таким образом он перестал бы быть тем «белым», и не было бы смысла в этой победе в военном плане, и не осталось бы той моральной победы и легенды о Белом деле, зачастую переходящей уже в красивую сказку о бравом «поручике Голицыне», но здесь уже время поработало и отторжение за десятилетия от коммунистической идеологии. В таких идеализированных образах тоже пробивается из подсознания правда. С падением коммунистической власти и распадом СССР мы увидели, что в исторической памяти легендарный образ «поручика Голицына» побеждает за явным преимуществом столь же легендарный и условный образ красного «комиссара в пыльном шлеме», хотя оба этих былинных богатыря за прошествием почти века уже очень далеки от своих реальных прообразов. В 90-х годах кто-то даже предположил, что Булат Окуджава в своем комиссарском романсе исподволь написал героические строки о погибающем белом добровольце, а не о красном бойце, а «комиссары в пыльных шлемах склонятся молча надо мной», это чтобы добить раненого, а не почтить память товарища.

В тех книгах, где симпатизирующие советской власти историки пытаются по мере сил накопать побольше фактов зверств в белых контрразведках, противопоставив их террору ЧК, только еще больше становится заметной эта разница. Так что даже такие книги укрепляют поневоле у читателя уверенность в несопоставимости уровня и истоков жестокости красных и белых спецслужб на фронте и в тылу. Когда начинают приводить отдельные примеры смертных приговоров военных судов у Колчака или Деникина, официально оформленных, тем более заметно, что казнены по ним с соблюдением хоть какой-то установленной процедуры откровенные комиссары или деятели большевистского подполья, которые мало на что другое в белом плену могли бы изначально надеяться.