Книга В Петербурге летом жить можно - Николай Крыщук
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Париж, ты заранее проиграл. Как принц, которого заждалась невеста. Ты будешь захламленнее, скучнее, серее, суетливее, прагматичнее, вульгарнее и беспринципнее. И откуда тебе знать, что виноват в этом только я?
Был у меня в гостях англичанин Джон со своей женой Энн. Джон – художник-витражист. Мир ему весь в сочетании волшебных стекол видится. Душа изнежена многовековой цивилизацией. Весь снежный при этом, в его-то пятьдесят. Только глаза оттаянные, с самым притягательным в человеческих глазах сочетанием живой веселости, понимания и грусти.
Выпили мы, разумеется, как не свойственно ему – много. Разговорились.
– Теперь ты знаешь, где остановиться, когда будешь в Лондоне, – сказал Джон.
О, наши наивные друзья с Запада! Если бы я смог накопить скромную астрономическую сумму и добраться до Лондона! Да я бы там под любым кустом остановился. Как отечественная стрекоза.
За приглашение я, разумеется, поблагодарил.
Джон теребит край скатерти, совсем как бабушка моя.
– Никогда не вернусь к вам. Даже пенса Неве не пожертвую. Если бы не ты, я бы сдох здесь на руках первого же разбойника.
Неужели их разбойники носят своих жертв на руках?
– Джон! – воскликнул я, смутно нащупывая ткань западного диалога.
Сегодня Джон и Энн видели на улице старуху, каких много в нашем городе. В мужских ботинках на босу ногу, пьяную и сумасшедшую. Она сосала сорванную с куста веточку, как будто папиросу, кусала варежку и смеялась…
– И люди вокруг нее смеялись, ты представляешь?
Энн молчит. Могла бы и помочь мне. Но она слишком давно и безоговорочно любима, чтобы не утратить дар проникновения в чужое.
Джон – ирландец и убежденный критик капитализма.
– Очень люблю Йетса, – говорю ему. – Ты ведь знаешь Йетса?
Онемел от благодарности и восторга. Так ему и надо. Жена через паузу тоже оценила мой жест. Ей казалось, мы срослись настолько, что у меня уже вовсе нет неизвестных ей пристрастий.
– Джон, милый, скажи, а что же тебе нравится в нашей жизнерадостно-озлобленной молодости, если старый Запад так уж плох?
– И не любит вас!
– И не любит нас!
Джон смеется:
– У вас полевые цветы – невероятно красивые. И дети. Хотя я все равно не понимаю, как вы могли привыкнуть к вашей ужасной жизни.
Ах, Джон! Как объяснить? Просто мы пришли к этому столу из разных эпох. Возможно, в твоем доме уже не одно поколение сжилось с проливными пейзажами Тернера на стенах и с кофе, разливаемым в керамические чудеса Веджвуда, а моя мама в это время впервые увидела себя в зеркале и испугалась. В детстве моей радостью были мандарины на елке и свист посленовогодней хвои в печке, а моей заботой – дрова и чернильница-непроливашка, отогреваемая зимой дыханием. Ты видел ли свое лицо в начищенном до ослепления глаз примусе? Знаешь ли, что значит плакать о человеке, который известен тебе только по портретам? А так и не испытанный праздник первого велосипеда?
Мы сидим на уютной кухне с окном, глядящим в отцветающую сирень, согреваем в ладонях якобы армянский коньяк. В который уже раз вспухает кофе в джезве. Цветной телевизор развлекает нас беззвучным водевилем. Первые и, даст бог, последние баррикады в моей жизни не оставили никакого следа у нашего дома. Почему ты не радуешься со мной, Джон?
На следующий день Джон и Энн сбежали с балета и отправились шляться по городу. За десять долларов они наняли у Аничкова моста катер и увидели Петербург таким, каким он и хочет казаться. Хозяева угощали их лимонной водкой с хлебом и песнями Кинчева.
Часов в одиннадцать мы разлили по тарелкам украинский борщ и открыли шампанское. Аскетизм и жанровая строгость гостей недолго сопротивлялись напору нашей строго наоборот устроенной жизни. Как, впрочем, и все воспитанное. Повеселевший Джон предложил мне завести в Лондоне собственный ресторанчик. Предложение это, впрочем, мало походило на деловое.
– У вас самые замечательные помидоры и – шампанское.
– Э, Джон, ты противоречишь себе.
– Я не противоречу, я – эволюционирую.
В этот вечер гости уезжали. Только встретившись с иностранцем, узнаешь, что у нас безумно дешевое такси.
Из окна машины я увидел мужчину, который безмятежно спал на трамвайных рельсах. Прохожие показывали на него пальцем и смеялись. Никому и в голову не приходило помешать его опасному отдыху. Слава богу, трамваи у нас почти не ходят.
Я взглянул на Джона. Он сидел с закрытыми глазами и улыбался.
– Я понял, как в этой стране выжить, – сказал он. – Надо каждый день пить.
Как жалко, что я не знаю английского.
Джон обещал написать. Мы расставались, когда цвели липы.
За окном снег, и рано темнеет. Письмá из Англии все нет. Письма из Англии идут долго. А у нас примерно век прошел.
Любовь – симфонический концерт, сыгранный на одной струне. Не то – супружество. Тут все – инструменты, ведут свою партию, пытаясь при этом как-то друг с другом договориться.
Есть, однако, тип людей, которых трогает не столько музыка, сколько ее посвященность в смерть. Они пытаются довести себя до этого восторга смерти, который в пределе своем равен самоубийству. Лучший концерт они надеются сыграть, когда последняя струна будет порвана. Увы, это не удавалось еще никому, даже самому доблестному.
Тамбур зимней электрички. Курю. Тогда еще не запрещали. И вдруг входит она, варежки надевает. Взглянули друг на друга и сразу все поняли. Взгляд ее светло-голубых с зеленью глаз сначала толкнул, но тут же, как бы одумавшись, притянул к себе. Такая вся узнаваемая. Сестра, да не просто – двойняшка. Все ведь мы любим совершенство. Когда, спрашивается, потерялись?
Рядом с ней ее мать, ее муж, ее брат и ее сынишка. Воскресенье. Выехали семьей за город.
Вся наша будущая жизнь с ней промелькнула в одно мгновенье. Какие-то ворохи необъятного тепла и веселья. И она их видит. Точно. Губы пересохшие облизывает. Улыбаемся друг другу с каждой секундой все виноватее и обреченней. Поезд уже тормозит.
Я поднял брови, как бы извиняясь. Она едва заметно вскинула плечи и отклонила ладошку в сторону семьи. Потом глаза ее стали укрупняться от слез, улыбка все никак не могла кончиться, снег сыпанул в открывшуюся дверь прямо ей на волосы.
Всё.
За ночь, что мы не виделись, скамейки поседели.
– Ну и вот, – говоришь ты, – селедка такая, аж сиреневая, слезу точит. Для меня работа, ты ж понимаешь! Из всех девушек только мы с Зойкой умеем открывать шампанское. Так у них всех жизнь сложилась. При этом такие раскованные, платья на всех ходят, шалят. А я чуть не плачу. Нет, ты скажи, есть спасение в этом мире, есть? Боже, как я тебя люблю!
