Книга Тайный дневник Исабель - Карла Монтеро Манглано

Я избрала одиночество в качестве своего убежища и своего средства защиты. Как могло произойти, что я оказалась похоронена в нем — подобно тому, как будет похоронен в выкопанной в земле могиле Борис Ильянович? Увидев, как комья земли падают на гроб, я ощутила такую тоску, как будто эти комья падали на мое собственное тело и как будто я вскоре буду под ними погребена.

Ночь, когда приходит одетая в черное старуха с косой — приходит, чтобы забрать тебя с собой навсегда… Возможно, эта ночь наступит уже завтра… Старуха придет, когда ты будешь находиться в одиночестве. Вместе с тобой умрет и все то, что у тебя имеется, потому что нет никого, кому ты могла бы все это завещать. С тобой умрет и память о тебе, потому что помнить будет некому. Ничего не останется от тебя в этом мире после того, как ты его покинешь. Это будет истинной кончиной — кончиной одинокой души. Твоей души… Охватившая меня тоска стала почти невыносимой.

Я почувствовала страх. Страх сдержанный и молчаливый. Страх, который внешне не заметен, потому что он проявляется лишь где-то в глубине души. Страх, который леденил мою кожу даже под плотной теплой одеждой. Я почувствовала страх и посмотрела на тебя. Ты стоял в первом ряду: ступни — возле самого края могилы, взгляд направлен куда-то вдаль, голова высоко поднята. Ветер трепыхал полы твоего пальто и ерошил твои волосы… Я почувствовала страх и посмотрела на тебя.

Гроб Бориса продолжали забрасывать землей, и раздававшиеся при этом звуки были единственным, что нарушало установившуюся зловещую тишину. Эти звуки — звуки ритмично врезающихся в грунт лопат и падающих на гроб комьев земли — еще больше усилили охватившую меня тоску.

Мне захотелось подбежать к тебе и броситься в твои объятия, чтобы ты забрал меня из этого жуткого и зловещего места, чтобы ты прогнал мои страхи словами утешения… Однако ты на меня даже не смотрел.

— Ты себя хорошо чувствуешь?

Выражение моего лица меня, наверное, выдавало. Страх, видимо, светился в моих глазах — зеркале души… Карл повторил свой вопрос:

— Ты себя хорошо чувствуешь?

Я, изо всех сил стараясь казаться невозмутимой, кивнула. И только тут я осознала, что стояла все это время, сильно ссутулившись — ибо мне вдруг захотелось выпрямиться; что я сильно вспотела — ибо я машинально вытирала лоб дрожащими пальцами; что я едва держалась на ногах — ибо твой брат, чтобы я не упала, стал меня поддерживать.

— Тебе, наверное, хочется присесть…

Я посмотрела на него, и мой взгляд был суровым и горделивым. Я никогда не позволяла себе проявлять слабость перед мужчинами.

— Нет, спасибо.

И я демонстративно отошла от него на шаг. Снова уставившись на уже засыпанную землей могилу, я стала мысленно уверять себя с горячностью, перерастающей в гнев, что хочу убить в себе свой страх:

«Мне не нужны вопли плакальщиц на моих похоронах, не нужна напускная скорбь! Я не хочу, чтобы люди одевались в черное подобно тому, как невесты одеваются на свадьбе в белое! Мне не нужны похоронные песнопения и траурные марши! Я не хочу, чтобы над моим мертвым телом произносились пустые восхвалительные речи и чтобы на мою могилу клали венки люди, с которыми я никогда не была знакома! Я ничего этого не хочу!..»

Мой гнев постепенно утих.

— Единственное, чего я хочу, — так это чтобы кто-то положил один-единственный цветок на мой гроб и вернулся, терзаемый целым миллионом сожалений по поводу моей смерти, — прошептала я, почти не разжимая губ.

А затем я сделала то, чего мне, возможно, не следовало делать: я прошла вперед и положила на могилу Бориса цветок. Когда я при этом наклонилась, мне показалось, что десятки глаз вонзились в мою спину острыми иголками.

— Он выглядел таким печальным… — пробормотала я, беря чашку с чаем из рук герцога Алоиса.

Сидя в одной из теплых комнаток замка Брунштрих, Алехандра, Алоис и мы с тобой отходили от холода и усталости. А еще мы при помощи чая пытались избавиться от горького привкуса, который вызвали у нас похороны такого своеобразного человека, каким был Борис Ильянович.

— Ну, конечно, дорогая. Кстати, ничто не сравнится с церковным погребением, совершенным так, как полагается. А вот если мы и дальше будем давать волю всяким атеистам и анархистам, которых уже пруд-пруди по всему миру, то я просто даже не знаю, к чему мы придем, — сокрушенно покачала головой твоя матушка, сгоняя со своих колен пушистого персидского кота, который только что забрался на них в поисках ласки.

Больше никто по этому поводу ничего не сказал: любые последующие высказывания на данную тему наверняка показались бы излишними. Твоя матушка быстрыми глотками допила чай и с трудом поднялась на ноги.

— Ну, ладно, я пошла в свои покои. Может, получится немного отдохнуть перед ужином. Я чувствую себя изможденной.

— Я провожу тебя, Алехандра. Мне, кстати, тоже не помешает отдохнуть, — сказал Алоис, оставляя на столе свою — почти не тронутую — чашку с чаем.

Я поцеловала вдовствующую великую герцогиню в обе ее мягонькие щеки, припорошенные рисовой пудрой, и снова уселась в уютное кресло возле камина. Ты тоже попрощался со своей матушкой, поцеловав ее в щеку, а затем опять стал рассматривать пейзаж за окном.

Сидя в упоительной тишине, я, расслабившись, стала с наслаждением прислушиваться к еле слышным звукам, на которые мы обычно не обращаем внимания в силу их незначительности, — к тиканью часов, потрескиванию огня в камине, посвистыванию ветра за окнами и… и чьему-то тихому прерывистому дыханию. Я почти забыла, что я здесь не одна. Ты вел себя так тихо, что мне, можно сказать, показалось, что ты куда-то исчез.

— Ларс… — позвала я тебя тихо, как будто боялась нарушить магическую тишину.

— Что?

— О чем ты сейчас думаешь?

Ты в течение нескольких секунд молчал — как будто тебя только что вывели из полузабытья и ты теперь пытаешься понять, в чем же заключается смысл заданного тебе вопроса, — а затем ответил:

— Ни о чем.

«Ни о чем из того, что я мог бы тебе рассказать и что тебе следовало бы знать» — вот что означал этот твой незатейливый ответ.

— Хочешь еще чаю?

Ты обернулся и посмотрел на стоявшие на камине часы. Я тоже посмотрела на них. И если ты взглянул на них, чтобы узнать, который сейчас час, то я — ради забавы — попыталась мысленно их описать: это были французские бронзовые — с позолотой — часы эпохи Людовика XVI, вставленные в бело-голубой фарфоровый корпус и снабженные клеймом парижской мастерской «Гавель». Изготовлены они были примерно в конце XVIII века.

— Нет, спасибо. Мне через несколько минут нужно будет поговорить со своим мажордомом.

— Бедненький богатый мальчик!

Ты, слегка улыбнувшись, дал мне понять, что отнесся к моей насмешке с изящной снисходительностью. Отойдя от окна, ты поставил свою пустую чайную чашку на стол и приблизился ко мне, но остался стоять, чтобы мне было понятно, что ты скоро отсюда уйдешь. Поскольку я, сидя в кресле, смотрела на тебя снизу вверх, твой силуэт показался мне еще более величественным, чем обычно.