Книга Генри и Джун - Анаис Нин

Я не должна отказываться от Генри только из-за того, что Джун стала благоразумной. Но я должна отказаться от него на время, а чтобы сделать это, необходимо заполнить ту огромную пустоту, которая образуется в моей жизни без него.

Джун позвонила мне, и, услышав звук ее голоса, я не ощутила ни боли, ни блаженства, ни даже волнения. Завтра вечером она приезжает в Лувесьенн.

Хьюго привез меня к Алленди. Я собиралась поехать в Лондон, познакомиться с новыми людьми, хоть как-то отвлечься и успокоиться. Когда я переступила порог кабинета Алленди, я уже была способна контролировать себя. Алленди был счастлив: он спасет меня от самоистязания, положит конец моему подчинению Генри и Джун. Он целует мои руки и говорит, говорит… красноречиво и человечно. Ревнивый Алленди в сравнении с Генри. Он так оживлен! Я однажды обмолвилась, что Генри необходима женщина, потому что он стопроцентный мужчина. Слава всем богам — в нем нет и тени женственности! На это Алленди сказал, что именно сексуально зрелым мужчинам свойственны нежность и чисто женская интуиция. У настоящего мужчины сильно развит покровительственный инстинкт, но про Генри этого сказать нельзя. Алленди просто гений, когда дело касается Генри. Он — этот замечательный психоаналитик — так ревнует, что даже высказал несуразное предположение: возможно, Генри — немецкий шпион.

Алленди хочет, чтобы я избавилась от своей потребности в любви и полюбила его по собственной воле. Он не хочет, чтобы абстрактная потребность в любви толкнула меня к нему в объятия. Алленди не хочет использовать свое влияние, чтобы овладеть мною, хотя мог бы так поступить. Для него важнее всего, чтобы я твердо стояла на своих ногах.

Он сказал: Генри нравится, что я подарила ему такую любовь, какой он никогда больше в жизни не встретит. В его руках оказался столь драгоценный дар только потому, что я не знаю себе истинную цену. Алленди надеется — ради моего же блага, — что с этим покончено.

Я спокойно соглашаюсь со всеми его выводами. Я доверяю Алленди, меня тянет к нему (особенно сегодня, я замечаю чувственный изгиб его губ, чувствую, что между нами возможна первобытная страсть). Но в глубине души я, как все женщины, чувствую сильную покровительственную любовь к Генри — такому несовершенному, нуждающемуся в любви.

Я становлюсь сильнее. Звоню Эдуардо, чтобы помочь ему, поддержать. Отказываюсь от поездки в Лондон. Она мне не нужна. Я могу смело встретиться с Генри и Джун. Удушающая боль исчезла. Мне не нужно искать поддержки ни в смене обстановки, ни в новых друзьях.

Я бешено сопротивляюсь потере любовника, которого никогда не забуду. Что станет с работой Генри, с его счастьем? Что Джун может сделать для него — моего любимого Генри, которому я дала силу и понимание самого себя, для Генри-ребенка, нежного создания, такого мягкого и податливого в руках женщины? Алленди говорит, что Генри никогда больше не встретит такой любви, как моя, но я знаю, что всегда буду в его распоряжении. Если Джун обидит его, я окажусь рядом, чтобы снова любить его.

Полночь. Джун. Джун и безумие. Мы с Джун стоим на железнодорожной платформе и целуемся, мимо нас проносится поезд. Я провожаю ее. Я обнимаю ее за талию. Она дрожит.

— Анаис, я счастлива с тобой.

Это она подставляет мне губы для поцелуя.

Весь вечер она говорила о Генри, о его книге, о себе самой. Она была искренна, а может, меня просто легко одурачить. Я верю только в наше возбуждение. Не хочу ничего знать, просто хочу любить ее. Одного я ужасно боюсь — что Генри покажет ей мое письмо к нему. Это обидит Джун, убьет ее…

Она сравнила меня с учительницей из фильма «Девушки в униформе», а себя — с обожающей ее девочкой Мануэлой. У учительницы были красивые глаза, полные сочувствия, хотя она была сильной женщиной. Почему Джун хочет считать меня сильной, а себя — темпераментным ребенком, любимицей учительницы?

Ей нужна защита. Ей необходимо, чтобы она могла где-то спрятаться от боли, от жизни, слишком страшной для нее. Она смотрит на меня, как на неиспорченную себя. Итак, Джун рассказывает мне все о себе и Генри — ту же историю, но с другой стороны. Она любила и доверяла Генри, пока он не предал ее. Он не только изменял ей с другими женщинами, он деформировал ее личность, сделал жестокой, какой она не была раньше, порвал самые нежные и слабые струны в ее душе. Она лишилась уверенности в себе, чувствуя невероятную потребность в любви и верности. Она нашла убежище в Джин, в ее преданности, вере, понимании. А теперь выстроила вокруг себя стену изо лжи — в качестве, самозащиты. Она хочет защитить себя от Генри, сделаться недоступной, неуязвимой. Она черпает силу из моей веры и любви.

— У Генри недостаточно богатое воображение, — говорит она. — Он фальшив. Но и не прост. Это он запутал меня, высосал все жизненные соки, уничтожил. Он придумал мой вымышленный образ, якобы заставляющий его страдать, который он мог бы при этом ненавидеть. Генри нужно подстегивать себя ненавистью, чтобы творить. Я не верю в него как в писателя. У него, конечно, бывают моменты озарения, но он обманщик. В его натуре есть все те недостатки, в которых он обвиняет меня. Генри — лгун, притворщик, шут, актер. Это он устраивает драмы и порождает уродства. Ему не нужна простота. Он интеллектуал. Он ищет простоты, но он тут же искажает ее и начинает выдумывать всяких чудовищ. Все это фальшиво, фальшиво!

Я поражена, потому что чувствую в словах Джун новую правду. Я разрываюсь не между Генри и Джун, а между двумя правдами, представшими передо мной с удивительной ясностью. Я верю в человеческие качества Генри, хотя и считаю его литературным монстром. Я верю в Джун, хотя знаю, как ужасна ее невинная разрушительная сила, ее странные выдумки.

Сначала Джун хотела бороться со мной. Она опасалась, что я поверила в образ, созданный Генри. Она хотела отправиться в Лондон, а не в Париж, и позвать меня туда. Но одного взгляда в глаза оказалось достаточно, она снова поверила мне.

Вчера вечером Джун много и красиво говорила. Она разоблачала все слабости Генри, высказывала сомнения в его искренности, цельности натуры. Она заставила меня усомниться в необходимости защищать его.

— Генри только притворяется, что понимает тебя, а потом вдруг может перейти в наступление, уничтожить.

Правду о каждом из них я могу понять только сама. Разве не был Генри со мной более человечным, чем с другими, а Джун — более искренней? Неужели я, которая так много времени провела с ними обоими, неужели я не сумею разрушить их образы, не смогу познать их истинную сущность?

Алленди словно лишил меня наркотика, сделал меня здравомыслящим человеком, и я жестоко страдаю от потери иллюзий.

Джун теперь тоже здравомыслящий человек. Она не истерична, мысли ее не путаются. Осознав сегодня эту перемену, я ужаснулась. Трезвость и человечность — именно то, чего хотел Генри; он это и получил. Они могут говорить друг с другом. Я изменила Генри, сделала его более зрелым, и теперь он в состоянии лучше понять свою жену.

Мы с ней сидим рядом, наши колени соприкасаются, мы смотрим в глаза друг другу. Последнее безумство — это возбуждение, вспыхивающее между нами. Мы как будто даем клятву: «Ладно, мы будем разумными с Генри, но сумасшедшими друг с другом».