Книга Генри и Джун - Анаис Нин

Генри рассказал о своем недавнем разговоре с одной проституткой. Он сидел в кафе и читал Кейзерлинга. К нему подошла женщина, которая оказалась не слишком привлекательной, и сначала он отверг ее. Но позволил сесть рядом и поговорить с ним.

— Мне довольно трудно привлекать к себе мужчин, но когда они узнают меня лучше, то понимают, что я лучше других проституток, — потому что мне нравится быть с мужчиной. Вот сейчас я хочу засунуть руку тебе в штаны, вытащить его и пососать.

На Генри произвела впечатление прямота проститутки, но он ушел от нее. Генри не понял, почему отреагировал именно так. Ему нравится в женщинах агрессивность. Он спрашивает меня, не было ли это проявлением слабости. Я не знаю, но я научусь быть агрессивной, чтобы доставлять ему удовольствие.

Генри рассказывал эмоционально, он возбужденно вытанцовывал передо мной, ревел, изображая, как кусает женскую задницу, потом вдруг замолчал, как будто погрузился в размышления, и выражение его лица изменилось.

— Я перерос все это, — наконец произнес он.

Я поаплодировала разыгранному им спектаклю. Меня так и подмывало сказать:

— А я — нет. Мне еще предстоит все это пережить.

Я смотрю на страдающее лицо Хьюго (в психоанализе он проходит через период мучений и ревности) и испытываю прилив нежности. А Генри говорит:

— Когда мы поженимся, то заберем с собой Эмилию.

Пока мы поднимаемся по лестнице в мою «пещеру», Генри держит руку у меня между ног. Я снова спешу погрузиться в хаос Джун. Я хочу Джун, а не мудрости Алленди и не агрессивной любви Генри. Мне нужна эротика, «влажные» сны по ночам, четыре дня, подобные тем летним, проведенным с Генри, когда он брал меня то на кровати, то на ковре, то на земле, густо заросшей плющом. Я хочу утопить себя в сексуальности, пока не перерасту ее или не пресыщусь ею, как Генри.

Я приезжаю в Клиши к обеду, я пьяна и беспокойна. Генри, сидя в одиночестве, писал о моем творчестве. Последняя страница еще в машинке. Я читаю необыкновенные строки: «Мое желание изменить ее язык было самонадеянным. Его нельзя назвать чисто английским, но чем глубже ты в него погружаешься, тем больше он тебя очаровывает. Неправильности в языке отражают строй ее мыслей и чувств. Их не выразишь на том английском, который в состоянии использовать любой более или менее приличный писатель… Более того, язык Анаис говорит о ее современности, неврозах, подавленности, внезапно возникших мыслях, подсознательных образах. Это язык „с налетом патины“, как сказал Готье, характеризуя декаданс… Я тщетно пытаюсь понять, у кого ты переняла этот стиль, — и не могу припомнить никого, кто бы хоть немного походил на тебя. Ты — это ты…»

Я ликую, потому что мне кажется, что это послание Генри и моя работа составляют единое целое. Я сижу рядом с ним за кухонным столом, голова моя кружится от счастья, и я, заикаясь, говорю:

— То, что ты написал, — прекрасно!

Мы исступленно занялись любовью, еще больше возбудив друг друга. Потом, в такси, он нежно взял меня за руку, как будто мы стали любовниками совсем недавно. Я пришла домой, и в голове моей крутились слова Генри, запечатленные в памяти навсегда: «пресыщен жизнью» и «переполнен сексом». О, я сумею загадать ему гораздо более запутанную загадку, чем ложь Джун!

В наших отношениях с Генри есть и человечность, и уродство. Наша работа — литературное творчество — сама по себе чудовищна, зато любовь — самое человечное чувство на свете. Я чувствую, если Генри холодно, я беспокоюсь за его зрение. Я подаю ему очки, включаю лампу, накрываю одеялом. Но когда мы говорим о литературе или пишем, с нами происходит удивительное превращение — мы растем над собой, раздуваемся от тщеславия и самолюбия. Эта сатанинская радость доступна только писателям. Мужской, сильный стиль Генри и мой, женский, утонченный, борются и сливаются воедино. Но как только я дотрагиваюсь до него, свершается чудо. Он — тот мужчина, ради которого я готова мыть полы. Я готова ради него на самые унизительные и самые удивительные поступки. Генри считает, что однажды мы поженимся, но мне кажется, этого никогда не будет, хотя Генри — единственный человек, за которого я вышла бы замуж. Вместе мы сильнее, значительнее. Ни с кем, кроме Генри, уже не будет такого противостояния. Будущее без него — темно. Я не могу себе его представить.

Алленди говорит Хьюго, что мои литературные знакомства опасны, что я играю с опытом и переживаниями других, как ребенок, и воспринимаю эти игры всерьез. Он считает, что мои литературные приключения заводят меня в опасные, темные области. Большой и сочувствующий Алленди и преданный и ревнивый Хьюго беспокоятся о ребенке, который больше всего нуждается в любви.

Алленди не воспринимает литературную, творческую сторону моей жизни серьезно. Меня обижает, что он упрощает меня до обыкновенной женщины. Он не захотел усложнять свое восприятие моей натуры, принять во внимание мои творческие способности, мое воображение.

Абсолютная искренность таких мужчин, как Алленди и Хьюго, замечательна, но неинтересна. Меня больше увлекают скрытность Генри, драматизм его натуры, литературная гибкость, эксперименты, даже подлость. Когда мы с Генри обнимаем друг друга, игра исчезает, в такие моменты мы становимся единым целым. Потом мы беремся за работу и вживляем в свою реальность воображаемые события. Мы верим в то, что жить можно не так, как обычные люди, — но созидать, искать приключений.

Именно эта сторона моей души, которую не признает Алленди — беспокойная, опасная, эротическая, — нужна Генри, на нее он откликается, ее наполняет новым содержанием и расширяет.

Алленди прав: я действительно нуждаюсь в любви. Я не могу жить без любви. Любовь — основа моего существования.

Он пытается смягчить ревность Хьюго, возможно, чтобы разрешить собственные сомнения. Его страсть покровительственная, сострадательная. Он делает акцент на моей хрупкости, наивности, а я — каким-то глубинным инстинктом — выбираю мужчину, который подавляет мою силу, предъявляет ко мне непомерные требования, который уверен в моей смелости и прочности и не считает меня ни наивной, ни невинной. У него хватает смелости обращаться со мной, как с женщиной.

ВЧЕРА ВЕЧЕРОМ ПРИЕХАЛА ДЖУН.

Фред сообщил мне об этом по телефону. Я была ошеломлена, хотя так часто представляла себе ее возвращение. Весь день я чувствовала, что Джун в Клиши. Я не могла ни работать, ни есть, вспоминая мольбу Генри — подождать. Но ожидание невыносимо. Я пью большую дозу снотворного. Вскакиваю с постели, когда звонит телефон. Звоню Алленди. Я будто тону.

Генри позвонил мне вчера, потом еще раз сегодня. Он хмур, не знает, что делать.

— Джун приехала в хорошем настроении. Она стала мягче, благоразумнее.

Он обезоружен. Долго ли это будет продолжаться? Надолго ли останется с ним Джун? А что делать мне? Я не могу просто ждать здесь, в этой комнате, наедине со своей работой.

Я ложусь спать с тяжестью на душе. Когда я просыпаюсь утром, ощущение, будто затылок набит камнями. Сейчас любовь Хьюго слишком сильна для меня, она пугает, она выше человеческих сил. И любовь Алленди тоже. Они борются за меня. В детстве я была готова чуть ли не умереть, чтобы завоевать любовь отца, а сейчас я позволяю себе умирать психически по той же причине: я хочу мучить и тиранить тех, кого люблю, лишь бы добиться их внимания. Эта мысль обожгла меня, как удар хлыста. Сейчас я борюсь, чтобы помочь самой себе.