Книга Вид с больничной койки - Николай Плахотный

— Выдержим паузу. А ежели что — тогда уж вдарим.

На всякий пожарный случай я еще раз проверил папку с досье. И готов был хоть завтра к барьеру. Пауза затянулась: видимо, врачи переменили намерения. Я тоже не торопился лезть в драку. И теперь — нате! — такой вдруг поворот в склочном деле… Главный врач Москвы перед лицом прессы сделал сенсационное признание: столичная медицина, по его словам, по уши погрязла в хамстве, взяточничестве… Причина не названа. И без того все понятно: коррупция возникла на почве рыночного капитализма, в который некие силы насильно втянули святую Русь… Пора-пора, наконец, это признать!

По ходу дела заглянем в собственное прошлое. Отечественная медицина держалась на трех праведниках. Неотъемлемым свойством врачебной этики была постоянная готовность жрецов Гиппократа к профессиональному подвигу. Всей собственной жизнью это подтвердил земский лекарь Антон Павлович Чехов. Обращаясь к своим коллегам, он сказал: «Русскому народу подвижники нужны как солнце… Составляя самый поэтический и жизнерадостный элемент общества, они возбуждают, утешают и облагораживают… Они указывают обществу, что есть люди подвига, веры и ясно осознанной цели».

Что к тому можно добавить? Пожалуй, только одно: как никогда теперь в таких личностях нужда великая.

Под вечер в моей квартире раздался телефонный звонок. Звонил Э. Д. Учтиво осведомился о здоровье. В конце спросил: нужна ль помощь? Я слукавил, сказав, будто бы все в порядке. Да, конечно, стало лучше, нежели прежде, до нашего знакомства. Но проблемы остались. Профессор на слух почувствовал мое деликатство… Твердым голосом сказал, чтобы я не жеманничал, не церемонился… Если ЧТО, без промедления дал бы о ТОМ знать. Он готов явиться по первому зову.

…Совершенно неожиданно призвала меня к себе и главный врач нашей поликлиники. Разговор вышел частично светский, немного политичный. В том числе, и о погоде. Под конец Светлана Владимировна, прикрыв очи веками, принесла извинение за действия доктора Роминовой.

— Надежда Николаевна иной день бывает непредсказуемой. Я и сама подчас от нее страдаю, — улыбнулась администратор. — Потом все проходит.

У меня на сей раз не нашлось нужных слов. Язык буквально онемел. С губ слетали одни звуки: гм-гм-гм.

Администратор Морозова воспользовалась замешательством посетителя. Прозрачно намекнула: в той деликатной ситуации я должен был проявить терпение, плюс снисходительность. Выходило, будто я ж во всем и виноват.

Воистину, наша медицина непредсказуема, неуправляема, ибо находится во власти темных сил. И все же даже формальное извинение пациента не просто утешает — согревает окоченевшую душу. Не зря же некто изрек, дескать, доброе слово и кошке приятно…

Спустившись вниз, заметил у гардероба большого формата многоцветный плакат. Крупным планом были изображены довольные жизнью пациенты в окружении людей в белых халатах. Готовый кадр в телесериал с «хеппи энд». Нельзя было оторваться: глядел бы да глядел. Фото венчал душеспасительный текст: «Национальный проект «Здоровье» — первый шаг к возрождению российского здравоохранения!» Само собой напрашивалось продолжение: «Значит, и советской медицины тож!».

Однако для этой фразы в том контексте на бумаге места, к сожалению, не нашлось.

Вместо эпилога

В пятницу я знал, что в следующий вторник меня выпустят на волю.

Ровно тридцать суток пробыл в ГКВ-51, в отделении хирургии. То была пятая госпитализация, занявшая вкупе полных три летних месяца и два осенних. Целый сериал, вперемешку с интермедиями разного толка. Причем не на экране — в натуре.

Был отрезок времени, когда я был далеко-далеко от мирской суеты. Дух витал условно в глубинах Вселенной, точнее, в пространстве созвездий: Льва (я же настоящий Лев!) и ослепительной Девы. С грешной нашей планетой меня связывали узы, концы которых были в руках анестезиолога Ярослава Могутова. Он управлял процессом.

На высоком столе лежал я распятый. От пульта в изголовье ко рту, к носу, кистям вен тянулись тонкие полихлорвиниловые трубочки, по которым в нутро — во все органы, в каждую клетку организма — поставляли наряду с живительным раствором и электронными зарядами живительную силу.

Так что до известных пределов был я управляем, как космический снаряд. Причем не только на хирургическом ложе, а и потом, в палате отделения реанимации, где находился без сознания, связанный по рукам и ногам, пять с лишним суток.

Окольными путями до меня дошло, что операция была радикальная. При ее проведении возникли неожиданные обстоятельства, чреватые тяжкими последствиями. По ходу дела пришлось менять план… Слава богу, все обошлось, благодаря искусству и выдержке «бригадира» — доктора медицинских наук, профессора В. В. Калиникова. В критический момент он выбрал оптимальный вариант, хотя стоящим рядом такое решение в первую минуту показалось небесспорным. Впрочем, что тут удивительного, такова диалектика жизни. Позже Валентин Валентинович нашел время для личной встречи с подопечным. Причем инициатива исходила от него.

В точно назначенное время я переступил порог профессорского кабинета. Доктор был не один. В углу у окна сидела немолодая женщина. Лицо было в слезах, глаза же светились радостью.

— Ну а теперь спокойно идите домой, отдохните, — произнес доктор искренне и просто. Так обычно говорят близкому человеку после завершения успешной, но весьма трудной работы. Между тем у самого утешителя на лице лежала печать усталости, несмотря на утренний час. Значит, позади осталась напряженная ночная смена. И в том ничего нет необычного: хирургический цех работает круглые сутки. Да и меня самого «резали» уже во второй половине дня.

Наконец-то мы остались одни.

— И о чем же будет ваша книга? — с ходу озадачил меня Валентин Валентинович.

Потом уж я смекнул. О своих творческих затеях проболтался накануне операции анестезиологу Ярославу Сергеевичу Могутову. Смысл был таков: дескать, не ко времени мне эта операция… Уезжая экстренно в 51-ю клинику, оставил ведь на письменном столе неоконченную рукопись давно начатой книги. Дело за эпилогом. По объему вроде бы немного. Но ведь именно он, как правило, венчает всю конструкцию, как шпиль на башне, как замысловатая закорючка в авторской подписи… В конце не смог сдержать эмоций. Само собой выплеснулись со дна души. В теперешнем своем положении больше всего тревожусь за судьбу недописанных страниц. В конце же намекнул, что будет очень обидно, если вместо меня кто-то своей рукой поставит логичную точку.

Мысль свою подспудную старался донести до слуха чуткого собеседника без лишних эмоций, без надрыва. Тем не менее правильно был понят. Не тратя слов, Ярослав Сергеевич, личную уверенность в благополучном исходе предстоящей операции выразил крепким-крепким мужским рукопожатием. Однако, как впоследствии выяснилось, фрагменты нашей приватной беседы анестезиолог все же передал «бригадиру».

Оказалось, что мое опасение за жизнь (в итоге за судьбу рукописи) было не только на языке, — сидело в глубине, в подкорке. Впоследствии это уловила электроника и протокольно зафиксировала в выданном на руки итоговом эпикризе. Вот то место: «За время нахождения пациента в отделении реанимации отмечались отдельные эпизоды спутанности сознания, а также неадекватности». Судя по всему, за пять с лишним суток пребывания в ОРИТ иногда я заговаривался — соответственно, значит, сболтнул лишнее… Теперь же в кабинете хирурга на прямо поставленный вопрос ответил кратко, уклончиво: