Книга Университетская роща - Тамара Каленова

— Она не моя, — принял выпад Иван Петрович. — К глубокому прискорбию, — добавил со вздохом. — Иначе бы я сейчас разгуливал по парижским улицам и не портил бы свои конечности о несравненные томские тротуары, — он задрал до колен штанину и показал следы кровоподтеков на тощей ноге. — Вот, полюбуйтесь! Доски повсеместно расшатались, будто клавиши. Я давеча ступил на такую и, как видите, сыграл фугетту, — лицо его обиженно скривилось.

Крылов улыбнулся.

— Душевно сочувствую. Однако ж нельзя не признать, Иван Петрович, что вы сами накликаете на себя неприятности. Ну кто вас неволит день-деньской бегать по этим клавишам?

— Никто, — согласился Пономарев. — Кто умен сперва, а я опосле. Не могу дома сидеть, хоть ты мне што! — и попросил: — У вас, Порфирий Никитич, не осталось Гулярдовой воды? Давеча, когда я в валгусовский прокоп свалился, хорошо помогла…

— Нет, не осталось. Но я попробую изготовить, — ответил Крылов.

Он отправился на кухню составлять примочку, так называемую Гулярдову воду, состоящую из уксуснокислого свинца, спирта и колодезной воды.

Забота о пострадавшем Иване Петровиче отвлекла Крылова.

Но как только он остался один, мысли его вновь вернулись к Мартьянову, далекому и дорогому другу, воспоминания о котором всколыхнула прочитанная заметка.

С Николаем переписка велась хотя и обстоятельная, но редкая. И все же Крылова никогда не покидало ощущение, что они всегда рядом, как в юности, и никакие сибирские пространства меж ними не остужали этого чувства. Вместе, рядом… Как это все-таки прекрасно!

Надо бы письмо ему написать. О своем новом эксперименте рассказать.

Да, да. Написать письмо. Немедленно.

Откуда к Крылову пришла эта идея о разведении в Сибири шелковичного червя, он сейчас припомнить не мог. Может быть, в разговоре с нынешним ректором Кащенко? — Николай Феофанович удивительным образом мог в обыкновенном разговоре как бы невзначай подвинуть собеседника к нешуточному влечению. Профессор зоологии, великолепно ориентирующийся на всех этажах своей науки, он обожал вторгаться в сопредельные области. Так этот мягкий, но изумительно упрямый харьковчанин разбил сад при своем доме, как раз напротив университетской рощи, и решил доказать, что и «в неродной Сибирюшке зацветут вышни та яблуни». Насчет вишен, кажется, он преувеличил, а вот яблони у Николая Феофановича принялись…

Впрочем, неожиданная мысль о сибирском шелководстве могла возникнуть иным способом, не обязательно через Кащенко.

Во всяком случае, когда Крылов — не без задёру — объявил в профессорских кругах, что намерен заняться шелковичным червем, Кащенко собрал в горсть белую пушистую бороду, что было признаком сильного удивления, но ничего не сказал.

Зато молодой преподаватель Томского реального училища Герман Эдуардович Иоганзен, с золотой медалью окончивший Дерптский университет, горячо одобрил затею ученого садовника. Герман Эдуардович, сдержанный, интеллигентный человек с академически строгой и красивой внешностью, под которой скрывалась увлекающаяся натура естествоиспытателя, всего второй год работал в университете, но уже замышлял дерзновенные научные планы: первым в Сибири начал проводить кольцевание птиц и изучать их пролетные пути, намеревался также совершить ряд зоологических экскурсий на Алтай, в казахстанские и кулундинские степи, на север Томской губернии.

— В Сибири никто не занимался шелководством, — сказал Иоганзен. — Но из этого вовсе не следует, что оно невозможно.

И глаза его озорно и ободряюще блеснули из-под пенсне.

Язык — якорь; умел сказать, умей и сделать. Крылов высадил в разросшемся уже арборетуме штук двести семилетних тутовников, выписанных из Средней Азии. А зимой получил оттуда же посылочку с яйцами тутового шелкопряда.

Будущие черви выглядели вполне безобидной желтовато-белой массой небольших шариков и не требовали в течение зимы особых забот. Крылов поставил ящик в кладовой, где обычно хранились продукты, а сам принялся за устройство червоводни.

Сначала необходимо было подумать о помещении. Будущим червякам должно быть тепло и солнечно. Пришлось перегородить разводочную тепличку, где выдерживался в горшках растительный молодняк. Потом вымерить и изладить широкие просторные нары.

Долго и старательно он сколачивал «кормовые этажерки», на которых должны были располагаться черви и их корм, тутовые листья. Этажерки получились гладкие, без заусениц и задоринок, даже красивые.

— Ну вот, жило есть, теперь бы жильцы удались, — сказал он, с удовольствием оглядывая червоводню.

Немушка, помогавший устанавливать этажерки, закивал кудлатой головой, загыгыкал: дескать, не волнуйся, хозяин, сыщутся и жильцы.

После того, как Хуснутдин Габитов неожиданно и вместе с тем приятно удивил всех, женившись на трудолюбивой скромнице Хубзямалы, и уехал жить на железнодорожный питомник, где Крылов выращивал деревья для защитных полос, Немушка сделался главным помощником в оранжереях и с великой преданностью участвовал во всех начинаниях. Порой Крылову даже не по себе становилось от такой верности. Немушка ходил следом, как привязанный, ловил взгляд и с такой готовностью исполнял приказания, что невольно напрашивалась горькая мысль: неужто в повиновении и впрямь может быть счастье? Векует же на Руси пословица: повиновение начальству — повиновение богу…

Не хотел, не желал Крылов ощущать себя начальством, не любил в людях безропотного повиновения, многажды беседовал с Немушкой о том, что не хозяин он ему, а соработник, но силач только глядел на него детскими светлыми глазами, улыбался, и ничего не менялось.

Между тем наступила на редкость холодная долгая зима 1895 года. В Сибири ощущались не всегда понятные, но серьезные перемены. Лихорадочное внимание к «немшоной Сибири», к «забытому краю» вызвало такую же беспорядочную деятельность сибирских капиталистов, которых газеты льстиво сравнивали с американскими дельцами: дескать, Америка — сестра Сибири, такой же размах, просторы, такая же дремучесть, отступающая перед предприимчивыми людьми. Возводились фабрики и рудники, вовсю шла прокладка рельсового пути, расчищались реки. Непонятно куда и зачем рыли знаменитый Обь-Енисейский канал. Исследовались берега полярных морей на предмет судоходства, строились церкви и школы. Самосевом всходили по всей сибирской земле кабаки. Их было, по свидетельству дотошных статистиков, любителей «цифровой крупы», в девять раз больше, чем школ. В известность приводились учеными естественные богатства края. Продолжалось и заселение восточного Зауралья. Насмерть перепуганный неурожаями, тифом и холерой, из глубин России шел и шел переселенец; оборванный, голодный, он наводнял обжитые сибирские места дешевыми рабочими руками, непонятной озлобленной силой и — страхом перед этой силой.

Томск, словно не замечая происходящих вокруг него перемен, упорствовал жить по старинке. В городе не прекращались гомерические кутежи. Богатая публика без устали маскарадничала, устраивала живые картины, лотереи-аллегри. На одном бале-маскэ дамы были в костюмах: «домино», «огненная стихия», «рыбачка», «ребенок с игрушкой»… Вместо игрушки у этой оригинальной дамы был живой аист; она вела его за крыло, и птица клевала всех в ноги… Театральная гостиница в центре города, «театралка», где свила безнравственное гнездышко шансон-оперетка и где происходили головокружительные мазурки в простынях, была переполнена. По этому случаю в городе распространился ходячий афоризм: «В театре пусто, а в театралке густо».