Книга Я сам себе дружина! - Лев Прозоров

– Не могу! Нет! Прости… не могу… попроси его там, чтоб не гневался… не могу…

На мгновение по лицу первой девушки промелькнула растерянность – но только на мгновение. Она вновь повернулась спиной к толпе и шагнула вперёд – и на лице её не было уже ничего, кроме покоя.

А вот третья, на которую первые двое и не оглянулись, вдруг решительно пересадила завопившего малыша на руки другой, тоже с грудником, молодке, и шагнула вперёд. Ещё одна женщина схватила её за рукав.

– Куда, Мирава? А малой?

– Род пропасть не даст, вырастят, – твердо отозвалась Мирава, вырывая рукав из пальцев соседки, и крикнула. – Я! Я пойду!

Белая кика развернулась к ней – и под взглядом из-за кожаных шнуров руки, тянувшиеся остановить молодуху, опали, опустились за её спиной. А она прошла вперёд и встала рядом с девушкой, вызвавшейся первой, у деревянных ворот.

– У остальных-то парней – у кого просто жён нет, у кого в других местах остались, – печально и тихо сказал над Мечеславовым плечом Ратьмер.

Запели под чьими-то пальцами гусли – так знакомо, что Мечеслав дико повёл глазами, готовый увидеть в толпе старого Доуло. Но на сей раз – вот уж не подумалось бы! – струны гуслей перебирал заскорузлыми пальцами одноглазый «дядька». Он уже был без кольчатого доспеха, в плаще-мятле поверх чуги. Рядом с ним стоял Пардус в богато расшитом корзне, накинутом не на чугу даже – на рубаху. Песню струн подхватило несколько дудок, раздался и пошёл крепнуть, набирая силу, нутряной голос волынки, загудели варганы, гулко, упруго заухали кожаные бубны.

Девушки в венках из голых ветвей поднесли вызвавшимся большой коровий рог. Первая осторожно коснулась губами матового края и только потом сделала крупный глоток. Мирава, наоборот, жадно опрокинула в себя всё, что осталось, до конца.

Пардус вместе с высоким длинноусым бойцом лет тридцати вышли вперёд, опустились на одно колено у ног первой из девушек, составили рядом ладони. Та осторожно, приподняв подол, ступила на ладони вождя кожаным черевиком, потом вторым – и шатнулась, когда воины стали распрямляться, поднимая её над перекладиной деревянных ворот. Выровнялась, подняла голову.

Музыка вдруг оборвалась. В тишине стало слышно, как звонкий женский голос возвестил:

– Вижу зелёный сад, полный цветов!

Пардус и второй воин вновь опустились на колено.

Поднялись опять.

– Вижу в саду том отца своего и мать свою!

Опустили.

Подняли.

– Вижу ладу своего, Тудко моего ненаглядного, в том саду! Он зовет меня к себе! – зазвенел радостью девичий голос.

С этими словами она соскочила с ладоней воинов, пробежала под воротами – и замерла, когда одна из девушек в венке из сухих ветвей положила ей руку на плечо. А на её место уже вставала Мирава…

Они поднимались по ладейным сходням, уложенным на уступчатый бок крады, впереди шла женщина в белой кике, а за ней девушки в белом вели двух согласившихся уйти за воинами в мир Богов и предков. А Мечеславу Дружине в этот час казалось, что крада бесконечно велика, и ладья уже стоит в звёздной реке Троянова Пути. И вслед поднимавшимся снова подавали голоса струны гуслей, глотки дудок, язычки варганов, утроба волынки. Белые одежды трёх женщин с завешенными лицами словно светились в сгущавшейся тьме.

Но вот все пятеро переступили через борт ладьи. Рога кики – теперь они казались почти светящимися – поднялись над головою первой молодки. Блеснул серп – и тоненькая тень тихо и мягко осела на дно ладьи. Туда, где ждал её Тудко. А девушки в сухих венках уже подводили под руки Мираву. Снова взблеснул, на миг вознесясь над рогами белой кики, серп – и Мирава улеглась рядом с Рознегом.

Тремя белыми тенями сошли по сходням наземь женщина в белой кике и её безмолвные помощницы. С каждым шагом их одеяния всё меньше отдавали жутью болотных огней, словно гасли, становясь обычной белой тканью. В самом низу девушки уже вели женщину под руки, белые рога кики клонились вниз. Не было личины – была тяжко уставшая немолодая женщина в белом.

Сходни тут же отняли от бревенчатого бока крады.

Пардус подошёл к костру с пылающим факелом. Метались космы огня, чёрные в золоте капли горящей смолы капали с факела в траву, оставляя обугленные дымящие проплешины. Голова вождя-русина была обнажена, и видно стало, что она обрита наголо, только от темени к левому, украшенному серьгой уху свисает одинокая золотистая прядка. Факел копьём вонзился между брёвен крады, будто между рёбер, вспыхнул хворост, огонь с хрустом и треском взметнулся вверх, загудел, завыл, разрастаясь. Золотые волны ударились в борта ладьи. Собравшиеся на погребенье попятились от ударившего в лицо жара, отступая шаг за шагом, – от жара курчавились, потрескивая, брови и усы.

– Чуешь?! – сквозь рёв пламени крикнул Вольгость Верещага почти в самое ухо вятичу. Как ни странно, он смеялся, хотя огромный костёр бросал отблески на влажные дорожки, пролёгшие через его скулы и щёки. – Ветер!

– Ветер?

– Да! Стрибог послал ветер, Он принял их!

Услышав имя Трёхликого, Мечеслав Дружина прикоснулся к груди – в том месте, где на шнуре под рубахою висела стрела Бога-Воина.

На огненную башню, в которую превратилась крада, трудно было глядеть – будто на солнце. Поэтому Мечеслав Дружина не знал – показалось ли ему, что на какое-то мгновение над охваченными пламенем бортами насада поднялась вторая ладья, сотканная из золотых языков.

Поднялась. Взмыла. Исчезла в ночи…

Погребального пира-стравы Мечеслав толком не запомнил – после первых же двух глотков из ходивших по кругу ковшей с брагою он вдруг понял, как устал. Едва соскочив сегодня с седла, весь остаток дня рубил деревья и складывал из них краду. Еле сумел встать на некрепкие ноги, проковылять несколько шагов до кустов, росших в сторонке, да под ними и заснул, завернувшись в плащ. Сквозь сон слышал, как затянули песню про северского князя Чёрного, убитого хазарами, да про то, как дочь его кинулась с башни горящего города вниз, чтоб не достаться коганым живою…

Проснулся уже на рассвете, от холода. На плохо гнущихся ногах спустился по крутому склону к реке, ополоснулся водою, наспех помолился показавшему краешек над лесом солнцу. Стало полегче. Отогнал комаров, радостно слетевшихся, похоже, со всей Семь-реки и устроивших свой пир, и едва ли не быстрей, чем спускался, взлетел обратно, на обдуваемый ветром берег. Все едино поесть успели здорово. Походя зачерпнул холодного пепла от края одного из малых костров, на которых готовили еду, потер, унимая зуд, покусанные места.

Просыпавшаяся дружина – вернувшаяся из похода и здешние, куряне – скидывала на ещё чадящее пепелище на месте крады землю, выкапывая её тут же, так что выходил ровик-борозда. Мечеслав скинул плащ, рубаху и чугу, оставшись в одних штанах, и тоже взялся помогать. Ещё не помня в лицо и по именам всех из полусотни, воевавших на Рясском поле, отличал их легко – они, в отличие от курян, не оглядывались недоумённо на его плечи и руки, не похожие на селянские, но и не меченные колотыми узорами, по обычаю руси.