Книга По древним тропам - Хизмет Миталипович Абдуллин
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Сестра уже вертелась вокруг дастархана, на котором мама раскладывала румяные чебуреки. Свою долю я съел быстрее всех и как-то растерялся, потому что все остальные еще продолжали наслаждаться, но ели так, словно сказочно вкусные чебуреки ничего особенного из себя не представляли.
Мне трудно было сидеть с пустыми руками и смотреть, как домашние осторожно откусывают от чебурека маленькие кусочки, чмокают, слизывают с пальцев янтарный жир. Только мама делала вид, что она наелась, пока жарила чебуреки. Она засуетилась и начала наливать нам чай. Сестра Султанбиби отломила от своего чебурека и неожиданно протянула этот кусок мне. Мама стала уговаривать ее съесть свою долю, но я быстро схватил предложенный мне кусок, сунул его в рот и молниеносно проглотил. От испуга, а может, от обиды Султанбиби заплакала.
В семье я был любимцем, особенно баловал меня отец.
И еще он разрешал мне играть вместе с ним на дутаре или тамбуре, брал с собой на охоту, а однажды даже разрешил участвовать в настоящих скачках. Все это я понимал по-своему, часто неправильно, и потому задиристо спорил со сверстниками, обижал сестру. Вот и сейчас она плакала, а я еще чувствовал во рту сладкий вкус ее чебурека… Окончательно растерявшись, я долго смотрел на сестру и вдруг и сам залился беззвучным плачем. Я готов был провалиться сквозь землю, исчезнуть, оглохнуть…
— Эй, Рабия, давай-ка сделай еще чебуреков! Пеки побольше, что тебе, жалко? — бормотал в смятении отец, он обнимал то меня, то Султанбиби и все пытался отдать нам свой чебурек.
Отец заставлял мать истратить последнюю муку, жир, а мне казалось, что все это он говорит для того, чтобы успокоить меня. Я помню, как мать быстро раздула огонь под очагом, высыпала на доску всю муку и принялась спешно замешивать тесто, поглядывая на нас. Кажется, при этом она старалась улыбаться…
В ДЕНЬ СОНАРА[26]
Мы готовились выйти по первому снегу, когда отлично виден след, а птица становится тяжелой и неповоротливой оттого, что перо ее влажнеет. Да и утки в такую погоду держатся не на открытой воде, а в озерах, сплошь заросших осокой и камышом. Здесь подкрадываться к ним на верный выстрел не трудно.
Я проснулся, услышав первый шорох, — отец был уже одет, он стоял на коленях перед старым казаном и катал последнюю горсть дробинок. Дробь мы делали из кусков свинца, который достать в то время в Баяндае было очень трудно; резали свинец на маленькие части, бросали их в казан — горсть на один раз — и катали круглым камнем заготовки до тех пор, пока они не скатывались в шарики.
Улыбаясь, отец кивнул в сторону окна, через которое в комнату струился ровный белый свет. Это особенный свет, увидев его, можно сразу догадаться, что выпал свежий снег. Я выметнулся из-под одеяла, побежал на улицу. Запах свежего снега напоминал аромат арбуза. В груди толкнулась и затрепетала шалая радость. Я умылся этим снегом, поеживаясь, заскочил в дом и начал спешно одеваться.
Следом за мной зашла и мать. Она уже подоила корову, процедила молоко. Разведя огонь под котлом, мать нехотя начала помогать мне собираться на охоту. Она не скрывала удовольствия, когда перебирала в сарае жирные тушки фазанов, зайцев или, что бывало не часто, куски козлятины, но вот к охотничьим разговорам и к сборам на охоту относилась холодно, почти неприязненно. Я не понимал, в чем тут дело, а отец, перехватив мой недоуменный взгляд, только отмахивался и говорил:
— А, все они женщины одинаковы.
Я начинал искать причину в словах отца и недоумевал еще больше, потому что даже во всем Баяндае я не находил двух одинаковых женщин — все они были непохожи друг на друга.
Мать положила в большие дядины сапоги стельки из кошмы, сняла с вешалки и размяла на колене меховые штаны, в которых я вчера попал под дождь.
Отец пошел седлать коня, а я позвал в сени собак, чтобы накормить их в тепле. Но мама немедленно выгнала их на улицу и сказала, чтобы впредь я больше беспокоился о своем животе.
Мы только выехали за село и тут же увидели свежие фазаньи следы. Ровной строчкой они перечеркивали заснеженную пустошь и убегали к зарослям тальника. Огненно-красное солнце поднималось из-за заледенелых горных хребтов, и снег, выпавший ночью, сверкал нестерпимо ярко.
Отец бесшумно спешился. Пират немедленно уткнулся носом в след и заковылял к тальникам. Я видел, как собака сдерживала азарт, только нервно подрагивали ее уши да трепетал кончик мохнатого хвоста, поднимая фонтанчики искристого снега. Наконец Пират подобрался к тальнику и замер, прижался животом к земле. Отец послал его вперед. Пират с коротким визгом метнулся под куст… И тотчас с оглушительным треском, цоканьем над тальником взметнулся радужный сполох — петух! Следом, чуть ниже, тенью скользнула курица. Я сжался, ожидая коротких и хлестких выстрелов отцовского «зауэра» — единственной двустволки во всей нашей округе. Это иностранное ружье отцу подарил один охотник — гость из далекой Москвы, пораженный виртуозной стрельбой отца.
Я во все глаза смотрел на петуха, боясь пропустить тот миг, когда раскатится вокруг эхо выстрела, птица вздрогнет в полете и упадет грудью в снег. Но курица летит быстрее, вертлявее — отец знал это, — и сначала он сбил ее, а потом выстрелил и по петуху. Дробь пошла в угон, петух перевернулся в воздухе, завалился вправо, но на удивление выправился и дотянул до стены сплошного камыша. Пират знал, что в таких случаях дело за ним, и помчался за раненой птицей.
Когда я подъехал, петух был уже задавлен, вынесен на чистое место, а сам Пират невозмутимо сидел в стороне, всем своим видом выражая полное равнодушие и происходящему вокруг. Я поднял петуха, быстро выдернул из его хвоста самое длинное перо и воткнул его в шапку. Отец не спешил подъезжать, я глянул в его сторону и вдруг увидел, что он скачет куда-то. А впереди него нахлестывал коня какой-то человек.
— На базу напали волки! — крикнул мне отец. Тогда мне показалось, что отец был очень испуган.
