Книга Белоснежка должна умереть - Неле Нойхаус

— Я думал, до вас дошло все, что мы с фрау Энгель вам говорили, — произнес он ледяным тоном. — Я отстраняю вас от работы! С этой минуты вы уволены.

Бенке молча уставился на него, потом подошел к своему столу и взял куртку, висевшую на спинке кресла.

— Сдайте оружие и служебное удостоверение! — приказал Боденштайн.

Бенке отстегнул кобуру с пистолетом и, не глядя, бросил ее вместе с удостоверением на стол.

— Да пошли вы все в жопу! — прошипел он и, протиснувшись мимо Боденштайна, выскочил из комнаты.

На несколько секунд в комнате воцарилась тишина.

— Доложите о результатах допроса Терлиндена, — повернулся Боденштайн к Катрин, словно ничего не произошло.

— Ему принадлежит «Эбони-клаб» во Франкфурте, — начала она. — Как и «Черный конь» в Альтенхайне и еще один ресторан, коммерческим директором которых является Андреас Ягельски.

— Еще что?

— Большего от него пока было не добиться. Но я считаю, что и это многое объясняет.

— Вот как? Что именно?

— Клаудиусу Терлиндену не нужно было бы оказывать Хартмуту Сарториусу финансовую поддержку, если бы он сначала сам его не разорил открытием «Черного коня». По моему мнению, он совсем не «добрый самаритянин», за которого себя выдает. Он сначала разорил Сарториуса, а потом сделал так, чтобы тот не потерял свой участок и дом и не уехал из Альтенхайна. У него наверняка много таких людей в Альтенхайне, которые полностью от него зависят. Например, этот Ягельски, которого он сделал коммерческим директором своих ресторанов. Это напоминает мафию: он их защищает, а они за это держат язык за зубами.

Боденштайн посмотрел на свою юную коллегу, наморщив лоб. Потом кивнул.

— Хорошо. Отлично. Молодец! — похвалил он.

* * *

Когда открылась входная дверь, Тобиас вскочил, как от удара током. Вошла Надя, держа в одной руке полиэтиленовый пакет, а другой пытаясь снять пальто.

— Ну что?.. — Тобиас помог ей раздеться и повесил пальто на крючок. — Нашла что-нибудь?

После нескольких часов напряженного ожидания он просто сгорал от нетерпения.

Надя прошла в кухню, положила пакет на стол и села на стул.

— Нет. — Она устало покачала головой, распустила стянутые в конский хвост волосы и провела по ним рукой. — Я обшарила весь дом! Скорее всего, эти дурацкие картины — плод ее фантазии.

Тобиас ошарашенно смотрел на нее. Его разочарованию не было предела.

— Не может быть! — воскликнул он. — Зачем ей выдумывать такое?

— Не знаю. Может, просто хотела привлечь к себе внимание, набивала себе цену… — ответила Надя, пожав плечами.

Она выглядела очень усталой, под глазами у нее залегли темные тени. Вся эта история и ее явно выбила из равновесия.

— Давай поедим, — предложила она. — Я тут принесла кое-что из китайского ресторана.

Хотя Тобиас весь день ничего не ел, аппетитный дух, исходивший от пакета, совершенно его не трогал. Ему было совсем не до еды. Амели не могла выдумать про картины! Никогда в жизни он в это не поверит! Она не из тех девчонок, которые «набивают себе цену», это совершенно не в ее стиле. Он молча смотрел, как Надя достает из пакета картонные коробки, открывает их, берет деревянные палочки и начинает есть.

— Меня ищет полиция… — сказал он.

— Знаю… — ответила она с набитым ртом. — Я и так делаю все, что в моих силах, чтобы помочь тебе.

Тобиас закусил губу. Черт побери, ему и в самом деле не в чем упрекнуть Надю. Но он просто физически не мог больше выносить эту муку — сидеть сложа руки и ждать у моря погоды. Он готов был прямо сейчас сам отправиться на поиски Амели. И сделал бы это, если бы не сознание того, что его немедленно арестуют, стоит ему только появиться на улице. Ему не оставалось ничего другого, как довериться Наде и ждать.

* * *

Боденштайн остановился на противоположной стороне улицы и заглушил мотор. Отсюда сквозь освещенное окно ему было видно, как Козима ходит по кухне, занимаясь какими-то хозяйственными делами. Он задержался в комиссариате, говорил с фрау Энгель о Бенке. Весть о случившемся, конечно же, разлетелась по всему управлению со скоростью ветра. Николь Энгель одобрила увольнение Бенке, но перед Боденштайном вместо одной проблемы встала другая — проблема кадров: Хассе все еще болел.

По дороге домой Боденштайн ломал себе голову, как ему быть с Козимой. Молча сложить вещи в чемодан и уйти? Нет, он должен услышать правду из ее уст. Злости в нем не было, он испытывал только безграничное, удушающее чувство разочарования. Посидев так несколько минут, он вышел из машины и медленно пошел под дождем к дому. Этот дом, который они построили вместе с Козимой, в котором счастливо прожили двадцать лет и в котором ему до боли знаком был каждый сантиметр, вдруг показался ему чужим. Каждый вечер он радовался, возвращаясь домой, радовался Козиме, детям, собаке, саду, в котором любил возиться летом. А теперь от одной только мысли, что сейчас он должен будет открыть дверь и войти внутрь, ему становилось худо. Сколько же ночей Козима, лежа рядом с ним в постели, думала о другом мужчине, который целовал ее, ласкал, спал с ней? Лучше бы он не видел ее сегодня с этим типом! Но он видел ее, и теперь все в нем кричало: почему? с какого времени? где? как?

Он никогда бы не подумал, что такое может случиться и с ним. Их брак был счастливым, пока… да, пока на свет не появилась София. После этого Козима изменилась. Ей всегда не сиделось на месте, но экспедиции в дальние страны в какой-то мере удовлетворяли ее жажду свободы и приключений, и в перерывах между поездками она более или менее легко переносила обыденность. Зная это, он безропотно мирился с ее разъездами, хотя ненавидел долгие разлуки. С тех пор как родилась София, то есть вот уже два года, Козима сидела дома. Она никогда не выражала недовольства своим новым положением. Но теперь, задним числом, он видел, как она постепенно менялась. Раньше они никогда не ссорились, а теперь это происходило все чаще. Причем всегда по каким-то пустяковым поводам. Они в чем-то упрекали друг друга, критиковали привычки друг друга.

Боденштайн уже стоял с ключом перед дверью, когда в нем вдруг совершенно неожиданно всколыхнулся гнев. Козима долго скрывала от него беременность. Она сама, без него приняла решение и поставила его перед свершившимся фактом. Понимая при этом, что с маленьким ребенком ей, по крайней мере, на время придется отказаться от своей цыганской жизни.

Он открыл дверь. Собака выпрыгнула из своей корзинки и радостно приветствовала его. Когда в дверях кухни показалась Козима, сердце у него ушло в пятки.

— Привет! — сказала она и улыбнулась. — Поздно ты сегодня! Ты уже ужинал?

На ней был тот же бледно-зеленый кашемировый свитер, в котором он видел ее в «Эбони-клаб», и выглядела она как обычно.

— Нет, — ответил он. — Я не хочу есть.