Книга Еврейский камень, или Собачья жизнь Эренбурга - Юрий Щеглов

Ранний томский снег возбуждал у зека воспоминания о финской.

— Тамошний климат здешнему сродни. Морозы не теплее нарымских.

Он в Нарыме сидел, отметил я. Женя почему-то тоже прореагировала на слова зека.

— В Нарыме морозы особые, — сказала Женя.

— Ты-то откуда знаешь? — усмехнулся зек.

— А вот знаю!

— Ну, раз знаешь, то и помалкивай. Нарым — закрытая зона. Туда без пропуска не проникнешь. У тебя откуда пропуск?

Пропуск у Жени отсутствовал. В Нарым после первого ареста выслали отца. Но зеку о том зачем знать?

— Суоми эти самые хорошие лыжники. Они без палок ходят. Мы сразу не сообразили: как без палок? А толчок? Мы тот толчок в январе до одури отрабатывали. Без палок, оказывается, им лучше и для врага, то есть для нас, опаснее. Автомат «суоми» зажмет под мышкой, стволом назад, пригнется и наворачивает скорость, одновременно отстреливаясь. Решил я тогда — не дам себя убить. Что ж вы нас, суки, палками замучили?! Разведчики хреновы, штабисты чертовы! В обмотках да с резиновыми креплениями — разве за ним угонишься?! Не угонишься, а главное, не убежишь от него! Он тебя скосит как травинку. И утонешь в белом море сугробов. У нас многие в сугробах погибли. Упадешь, пробьешь наст, и не вытащат тебя оттуда. Вот в снежной могиле и заснешь. Бывало или вперед бежишь, или назад, а вокруг из этих снежных ям доносится: братцы, помогите! братцы, спасите!

— Врешь, Злой! — вскипел я. — Ты выдумываешь! Задом нельзя стрелять!

— А передом? — ехидно спросил он. — Передом стрелять можно, когда нечем стрелять. Ты про автомат «суоми» не слышал ничего. Таинственная штука! Бьет лучше «шмайсера» и к адским холодам приспособлен. А в общем и целом суоми таинственный народ. Я одного лоб в лоб встретил. Одет в шерсть, весь в белом. Как медведь. Глаза черные, смотрит на меня в упор. Только я за винтовку схватился, а его уже нет. Туманом окутало и унесло. Это как понимать?

— Так и понимать, — сказала Женя.

Конвойные помалкивали. Они с трехлинейками, а трехлинейка против «суоми» что палка.

В подобных разговорах проходил часок-другой. И мы уходили. Расставались у Жениного Бактина иногда подавленные. Желтоватый фонарь не отбрасывал тени. Роща напротив стояла почти без листвы белой, с прочернью, стеной. Мне чудилось, что там кто-то притаился и наблюдает за нами. Но никто там не прятался, кроме слабого ветерка, покачивавшего отяжелевшие негнущиеся верхушки.

— Добром наши визиты не кончатся, — уныло сказала Женя. — Зачем мы туда ходим? Зачем?

Я не знал, что ответить. Как я теперь понимаю, мы тоже вели незнаменитую войну. Я-то мстил прошлому, но ей, святой душе, разве растолкуешь? Начнет жалеть то нас, то зека, плакать, упрашивать. Однажды до конца недели я о каптерке и не заикался. Черт с ней, с Женей! Если боится — ну и пусть! Каждый не только умирает в одиночку, но и живет собственным разумом, а разум неповторим, разум индивидуален. Я такой, какой есть. Буду идти своим путем.

«Маскарад»

— Зайду за тобой в библиотеку к шести, — пообещала Женя. — И пойдем.

Прискакала десять минут седьмого. Раздушенная одеколоном «Кармен», платок оренбургский — белый. Когда наш эшелон ехал в эвакуацию, на одной, не вспомнить название, станции такие платки меняли: полведра соли — два платка. Никто не хотел брать. Бабы кричали:

— Дальше ведро спросят. Берите — без них пропадете.

Откуда у нас соль? А проводники торговались. Где-то на перегоне перед платковым рынком продавалась соль.

Женин оренбургский — с кружевом по краю, красивый, тонкий, сбился у нее на затылок: оттого она мне показалась очень привлекательной. Пробор в ниточку. Глаза сияют, носик напудрен: пудрой, сворованной у матери из коробочки «Маскарад» Ленинградской фабрики грима, с клеймом ВТО. Коробочка лежала на полке, в кухне, рядом с рукомойником. «Кармен» она и раньше употребляла, а вот «Маскарад» применила впервые. Это что-то да значило! Пудра — новая ступень. Меня этот «Маскарад» в сердце толкнул. Сбоку к нему была приделана шелковая кисточка. Если бы я подобную имел в Киеве до войны, то сколько бы ночей не мучился, мечтая! К кисточке пришить шнурок, и моя испанка выглядела бы как настоящая. У каудильо Борис Ефимов на карикатуpax рисовал — один к одному. Франко жирненький, пузатенький, на дугообразных тонких ножках. Кисточка всегда свисает на кривой нос. И здесь, в Томске, у рукомойника, Испания догнала и стиснула сердце до боли. Испанский сапог давил меня и давил, словно кто-то подкручивал винт все сильнее и сильнее.

Голос у Жени дрожал, ладонь тепленькая, гладенькая, нежная.

— Я тут набрала пельмешек…

Кроме пудры увела из родного дома и бидончик с пельмешками. Эх, святая душа, приучишься обманывать! Однако жрать хотелось до смерти.

— Погоди, достану парочку. Я для тебя отложила сверху. В марлю завернула, чтобы легче достать.

Не от мира сего, а соображает, когда приспичит. Бидон в газету укутала. Заголовок бросился в глаза: «Красное знамя». В общем, мы с «Красным знаменем» и по улице Дзержинского маршируем в зону за колючую проволоку. Нехило, а?

Пока я жевал, Женя смотрела на меня с умилением. А когда проглотил последнюю, десятую, пельмешку, она спросила:

— Ты когда папку возвратишь? Отец что-то заподозрил.

Опять соврала, святая душа! Отцу наверняка на папку наплевать, судя по праздничным впечатлениям. Я взял Женю за руку, и мы отправились в каптерку, будто ни в чем не бывало, будто мы в кино идем или в гости, будто мы и не женихаемся. Зек проницательнее нас. Он сразу уловил, какую роль каптерочка заиграла в нашей жизни.

Военная хитрость

В августе 42-го — ровно через двенадцать месяцев после прочтения хемингуэевского романа — Эренбург пишет статью, название которой состоит из имени и фамилии американского писателя, получившего известность в России не только в связи с испанскими событиями. Эренбург пытается напечатать ее в прессе. Однако наталкивается на отказ, и не в простой форме. Давид Ортенберг знал содержание романа и лично Михаила Кольцова. Вполне возможно, что он встречался и с Андре Марти. Союз писателей и ЦК ВКП(б) имели абсолютно ясные сведения о точке зрения Хемингуэя на ход борьбы с мятежниками. Хемингуэй резко осудил приемы, используемые НКВД для подавления инакомыслия.

Одержавшая победу франкистская Испания — важный элемент предвоенной политической игры в Европе. Англия пыталась блокировать фалангистский режим и не позволить ему войти в более тесный альянс с Гитлером. Тяжелые орудия Гибралтара были лишь одним из средств давления. Несомненно, что Сталин, несмотря на занятость, еще до фашистского нашествия имел информацию в виде реферативной выжимки из текста «По ком звонит колокол». Не исключено, что слухи о Кольцове распространялись с целью ввести в заблуждение западную интеллигенцию и интернациональную коммунистическую элиту, еле оправившуюся от шока после заключения пакта между Гитлером и Сталиным, неправильно называющегося пактом Риббентропа — Молотова. Это неправильное название употребляется до сих пор намеренно для того, чтобы смягчить силу негодования и вывести из-под удара вождя. Духовная связка Гитлер — Сталин значительно важнее для понимания исторического этапа, чем формальное обозначение, основывающееся на фамилиях подписантов. Гуманистическая направленность взглядов американского писателя подтверждается осторожностью, с какой Александр Фадеев отозвался на попытки Эренбурга обнародовать внешне невинную статью. Комментатор Борис Фрезинский обнаружил в архиве Эренбурга следующую запись: «Фадеев звонит: „Вы хвалите Хемингуэя, а роман против нас“». Звонок раздался в квартире Эренбурга в середине августа, когда 6-я полевая армия во главе с генерал-полковником Паулюсом победным маршем шла к Сталинграду в тучах пыли. Она застилала горизонт во время прохождения танковых колонн. До перелома в войне довольно далеко. Он наступит после Прохоровки. В редакции «Красной Звезды» состоялось специальное заседание после разгрома под Сталинградом: считать ли конец января 43-го и начало февраля переломным моментом? И по единодушному мнению отказались от такой формулировки. Деревня Прохоровка стала рубежом. После нее у немцев уже не существовало сплошной линии фронта.