Книга Константин Павлович - Майя Кучерская

Литератор В.А. Добровольский, успевший написать «Песнь на проезд через Москву 30 ноября 1825 года в день народной присяги Государю императору Константину Павловичу» (проезд в указанную дату, конечно, так и не состоявшийся), спустя недолгое время сочинил новые стихи — «на отказ Его высочества цесаревича великого князя Константина Павловича от Престола».

Не имеющий прецедента случай породил не имеющую прецедента оду — впервые в истории русской литературы ода писалась в честь невосшествия на престол.

Что Петр и что Екатерина? Что их великие дела Перед делами Константина? Пускай о них гремит хвала. Они пределы расширяли Обширность Царства Своего; Они престолы доставали: Он отказался от него!.. В усердии царю поклялся Примером быть земли своей, Он цесаревичем остался, Но выше стал он всех царей.

Отречение Константина выглядит здесь как поступок, исполненный христианского смирения. Добровольский следует уже знакомой нам логике — нижняя шпага однажды окажется наверху, Константин остается царем, просто царство его «не от мира сего» (Ин. 18, 36). Именно поэтому он уже не нуждается ни в каких видимых знаках признания и любви: «Ему не нужны диадемы / И клятвы верности в словах. / Народом князь боготворимый! / Без клятв ты царствуешь в сердцах!»

«КАК ПОЭТ, РАДУЮСЬ ВОСШЕСТВИЮ НА ПРЕСТОЛ КОНСТАНТИНА»

Другой русский поэт в дни междуцарствия томился в Михайловском. Новое царство — новые надежды, и Пушкин попробовал воспользоваться сменой власти, чтобы освободиться из ссылки.

«Как верный подданный, должен я, конечно, печалиться о смерти государя, — писал он Павлу Александровичу Катенину 4 декабря 1825 года, — но, как поэт, радуюсь восшествию на престол Константина I. В нем очень много романтизма; бурная его молодость, походы с Суворовым, вражда с немцем Барклаем напоминают Генриха V. К тому же он умен, а с умными людьми все как-то лучше; словом, я надеюсь от него много хорошего».

Как видим, поэт радуется восшествию на престол фантома, родившегося в его быстром воображении, сочиненного им к случаю почти литературного героя, полного романтического очарования и поэзии. Когда хочется вырваться из плена, обнаружить в Константине «много романтизма» не составляет труда. Тем более что представления Пушкина (как, впрочем, и многих его современников) о романтизме были весьма свободными, романтической поэт считал всякую литературу, ориентированную на создание новых по сравнению с классическими форм, романтизмом могла быть названа любая «новизна» в литературе[50]. Не потому ли и «новизна» в русской истории — а император Константин и в самом деле был мало похож на усредненного русского императора — так легко окутывалась романтической дымкой?

Пушкин подбирает для Константина и исторический прототип — английского короля Генриха V, прославившегося благодаря битве при Азенкуре в 1415 году, во время которой королевские войска разбили французов.

Нигде более, насколько нам известно, Генриха V Пушкин не упоминал. Да и у литераторов пушкинского круга фигура английского короля популярностью тоже не пользовалась. В библиотеке поэта не было ни одной книги по истории Англии XV века. По-английски Пушкин читал скверно, большинство книг на английском, попадавших к нему, оставалось неразрезанными — так что вряд ли он заглядывал и в английские хроники (переводов их на французский и русский в пушкинское время тоже не существовало). Вряд ли еще и потому, что из них ясно следовало: бурная молодость Генриха — факт недостоверный. Итак, источник Пушкина вполне очевиден — Шекспир. И указывая на сходство Константина и Генриха V, Пушкин имел в виду не столько реальное историческое лицо — короля, стяжавшего славу победами в Столетней войне, сколько литературного героя шекспировских пьес.

Генрих выведен Шекспиром в двух драмах, «Генрих IV» и «Генрих V». В первой он пока что принц Уэльский и ходит в наследниках Генриха IV; репутация принца довольно сомнительна. Он «склонен был к беспутным развлеченьям / В компаниях невежд пустых и грубых; / В пирах, забавах, буйствах дни текли». Но в конце концов и забавы, и буйства прекратились. В финале драмы беспутный Гарри возмужал и даже одержал победу над врагом короля и трона, безжалостным Генри Персом по прозвищу Хотспер («горячая шпора»). Когда Генрих IV умер, Гарри, отныне Генрих V, взошел на английский престол. Действие пьесы «Генрих V», в которой он предстает уже сложившимся и трезвым политиком, сосредоточено вокруг войны Англии и Франции и битвы при Азенкуре, завершившейся победой англичан. Примерно такой художественный материал и хранился в памяти Пушкина.

«Бурная молодость» Константина напомнила Пушкину ранние годы шекспировского героя. Сравнение лестное для Константина: у Шекспира разгул не только не развратил принца Гарри, но душевно обогатил и развил его. В пьесе «буйства» будущего английского монарха — вовсе не пустая дань юношеским страстям. Таверна — убежище, в котором принц может позволить себе роскошь оставаться частным человеком, жить без оглядки на государственные и политические интриги. Отношения с собутыльниками для Гарри — своеобразная школа человечности, в которой он учится быть чутким, милостивым и свободным. Не случайно едва король Генрих IV подвергся опасности, сын немедленно вспомнил о долге перед отцом и государством, пришел королю на помощь и убил его противника.

Борьба с Хотспером для Гарри сыграла роль инициации, после этой малой победы разгул и буйство совершенно ушли из его жизни. Став королем сам, он окончательно превратился в государственного мужа, несущего ответственность за свой народ и исполненного пиетета перед законом. В сцене беседы с верховным судьей Генрих признал, что в свое время судья поступил совершенно справедливо, взяв его под стражу за оскорбление короля. А при встрече с прежним своим добрым приятелем и собутыльником Фальстафом Генрих даже не пожелал узнать его и призвал Фальстафа покаяться и позаботиться о своей душе. В конце пьесы Генрих покоряет Францию и добивается признания своих прав на французский престол. Таким образом второй, «государственный», период жизни Генриха V оказывается органичным продолжением эпохи молодого веселья и разгула — более того, именно таверна сблизила его с собственным народом и научила милости.

Пушкин, как и многие российские подданные, знал о репутации enfant terrible, утвердившейся за Константином, и не мог не слышать, в чем именно заключались «шалости» великого князя. К декабрю 1825 года они не были забыты. В частности, по свидетельству В.И. Штейнгеля, на многолюдном обеде у директора Российско-американской компании И.В. Прокофьева 12 декабря 1825 года, когда обсуждалось грядущее отречение императора Константина I, о котором все уже знали, кто-то спросил: «А что, если император вдруг явится?» «В ответ Булгарин вскричал: “Как ему явиться, тень мадам Араужо остановит его на заставе”». Но Пушкин вполне сознательно ускользает от этих совершенно неприличных случаю частностей и делает предельно обобщенный, широкий взмах кистью: «бурная молодость». Не та, что в реальности была у Константина, а та, что Шекспир приписал принцу Гарри. Молодость, в бурях которой скрываются ростки будущей мудрости и внутренней свободы, искренности и любви к подданным — качества, согласно более поздним (но вполне актуальным уже для середины 1820-х годов) размышлениям Пушкина, необходимые всякому государственному мужу («Оставь герою сердце! Что же / Он будет без него? Тиран…»). Итак, «бурная молодость» Константина, помещенная поэтом в шекспировский контекст, могла означать лишь одно — в зрелые годы, как и у принца Гарри, все эти «бури» принесут добрые плоды — великодушие, снисхождение к чужим слабостям и внутреннюю свободу.