Книга Танго в стране карнавала - Кармен Майкл

Он ободряюще потрепал меня по руке и лукаво подмигнул.

Круглый стол был готов к приему гостей. По три ножа и вилки у каждой тарелки английского фарфора; под тарелками золотые подставки; хрустальные бокалы для вина; серебряные кубки с гравировкой для воды; покрытая гравировкой серебряная утка-супница, под спинкой которой обнаружился какой-то странный холодный суп; множество серебряных подносов с тускло поблескивающими ломтями разных видов холодного мяса…

Приступили к рассаживанию гостей: Густаво, Луис-Карлос, косящая под Брижит Бардо дама не первой молодости по имени Шу-Шу, церемониймейстер, я, мама соседского юноши и две потенциальные мужские модели были распределены вокруг стола с правильными интервалами, как пешки на шахматном поле. Луис-Карлос, хозяин дома, держал крошечный золотой колокольчик и, как только все разместились, громко позвонил. По этому сигналу толстуха в шлепанцах начала разливать в кубки воду, и мы приступили к трапезе.

Дискуссия о религиозной скульптуре восемнадцатого столетия прервалась, когда начали подавать креветок под соусом. Я помалкивала, ограничиваясь глубокомысленным хмыканьем и понимающими смешками — последние пошли в ход, когда церемониймейстер поднял вопрос о своих «парижских» планах относительно замка. Когда подали основное блюдо, а беседа коснулась бразильского модернизма, я решилась вставить словечко о своем любимом художнике Ди Кавальканти,[74] расписывавшем улицы Лапы в первой половине прошлого века. Весь стол повернулся ко мне. Густаво одобрительно кивнул. Церемониймейстер в первый раз посмотрел прямо на меня своими пронзительными глазами. Нос у него слегка подергивался.

— А что же такое, — обратился ко мне церемониймейстер, делая ударение на слове «такое», и таким резким тоном, что все аж подпрыгнули, — вы, позвольте узнать, делаете в Рио-де-Жанейро? Вы здесь на отдыхе?

— Кармен журналистка, — быстро вставил Густаво и незаметно подмигнул мне, однако церемониймейстер не удостоил его взглядом. Он начал внимательнейшим образом изучать мою внешность — от обруча на голове до ногтей со сделанным наспех доморощенным маникюром. Мне стало ясно, что надвигается катастрофа. Я мысленно прокляла себя за то, что утром поленилась и не уделила своему костюму должного внимания. В результате на мне было дешевенькое белое трикотажное платьице, на котором, в довершение всего, я лишь сейчас разглядела пятнышко от кофе. Просто это была единственная вещь, в которой я не так сильно потела в эту дикую февральскую жару.

— В са-мом де-ле? — отреагировал наконец церемониймейстер таким тоном, что было очевидно: он не поверил ни единому слову. — Австралийская журналистка. Как интересно. Я кое-что знаю об австралийских винах.

— В самом деле? — Я обрадовалась, что у нас обнаружилась хоть какая-то точка соприкосновения.

— Да. Их производят во Франции.

— Кхм… Мне так не кажется, — выпалила я, не успев подумать.

Густаво под столом стукнул меня по ноге. Я поспешила улыбнуться:

— То есть, простите, я хотела сказать, что вы правы, конечно. Поразительно, верно? Мы в Австралии просто этого не умеем, вот в чем дело. Абсолютные провинциалы!

Густаво одобрительно улыбнулся. Нос церемониймейстера дернулся сильнее.

— А вы? — обратилась я к нему с заискивающей улыбкой.

— Я организую бал во Дворце Копакабаны, но истинное мое призвание — мода и дизайн, — отвечал он и добавил с чудовищно преувеличенным якобы французским акцентом: — En Paree.[75]

При слове «Париж» у всех сидящих за столом на миг загорелись глаза. Это слово в Бразилии вызывает в высшей степени положительные эмоции, примерно как деньги и секс. Не существует ничего, что нравилось и льстило бы бразильцам больше, чем хоть какая-то связь с Францией. Собственно, даже байру, в котором мы в этот момент находились и обедали, носил название Латиноамериканский Монмартр. Рио-де-Жанейро с радостью претендовал бы на звание «латиноамериканского Парижа», не перехвати инициативу противные аргентинцы. В самом деле, было время, когда в любой захолустной дыре, от Лимы до Манауса, пускали под бульдозер целые районы, а на их месте разбивали широкие бульвары а-ля барон Осман и строили театры в стиле барокко, в надежде удостоиться звания Южного Парижа! Жаль, конечно, бедную старушку Португалию, но она оказалась такой неудачной матерью, что у большинства бразильцев зрела уверенность, что в младенчестве их усыновили.

В то время как аргентинцы стремились в Барселону, австралийцы атаковали северо-западные пригороды Лондона, а американцы изводили Ирландию в поисках родства и предков, бразильцы влеклись повсюду, куда звало их сердце, или, по крайней мере, куда позволял паспорт, только не домой, в Португалию. Создавалось впечатление, что это так же тягостно, как навестить опустившуюся мать-алкоголичку, живущую в вагончике где-то на Западе, на стоянке для автоприцепов. Возможно, причина в том, что португальцы некогда переместили в Рио свой королевский двор (близкое знакомство с беспутной королевской семьей разочаровало последних приверженцев монархии), а может, и в том, что они продали Англии богатые ресурсы Бразилии, надеясь спасти от Наполеона свои шкуры, — но только бразильцы относятся к своей отдаленной метрополии весьма сдержанно и прохладно. Они позволяют себе обидные высказывания, очень редко туда ездят и вообще ведут себя так, будто стыдятся Португалии. Кому, простите, нужен титул Южного Лиссабона?

Своей философской и идеологической крестной матерью Бразилия считает Францию. Ее интеллектуалы изучают творения Вольтера и Данте,[76] ее средний класс вдохновляется мечтой о Рив-Гош — знаменитом парижском Левом Береге, а ее национальный девиз «Порядок и Прогресс» (даром что не имеет к современной Бразилии никакого отношения) позаимствован у французского философа-позитивиста Огюста Конта. Даже Фабио, хоть и заметил язвительно, что это-де Парижу нужно стремиться получить титул «европейского Рио», признал все же, что в отношении философии его страна перед французами в долгу.

Хотя сейчас, под наслоениями «прогресса», это не так легко заметить, у Рио в свое время была эпоха широких бульваров и прекрасных зданий. Следы ее можно видеть в архитектуре старомодной улицы Руа до Увидор, в зеркальных залах кафе «Конфитериа Реал» и в садах за шикарными особняками Санта-Терезы и Ларанжейраша. В тот период своей истории Рио-де-Жанейро воспринимал себя новой Европой, необузданным и гениальным дитятей Европы и Африки. Все это происходило задолго до того, как здесь укоренилась реальность нищеты, город изуродовала массовая застройка 1970-х годов, а к характеристике Рио как столицы «страны будущего» навеки приклеился мрачный подзаголовок «и это навсегда».