Книга Теория и практика расставаний - Григорий Каковкин

– Ты знаешь. Я тебе говорил. О том, как нам будет друг друга не хватать.

– Тебе будет меня не хватать?

– Еще не знаю.

– А мне тебя уже не хватает. Понятно? Я приехала бороться за свою любовь.

В этот момент они встали на светофоре.

– Ты себя слышишь? – спросил Васильев, раздражаясь. – Слышишь, что говоришь?

– Что тут такого? Да. Бороться…

– Когда есть борьба – есть убитые и раненые… раньше еще боролись за урожай, за выполнение плана…

Ту замолчала, посмотрела на него:

– Ты заставляешь меня сказать самое унизительное, самое-самое унизительное, самое унизительное, самое. Нет ничего унизительнее, чем сказать: я люблю тебя.

Произнесла и сразу опомнилась: совсем не то хотела сказать, не это стекало струями воды в ванной под душем, не это казалось убедительным, и совсем не то, что надо говорить ему, но именно эта нехитрая истина последних дней не давала ей жить и дышать.

Абсолютная правота о трех стертых, но нестираемых словах «я тебя люблю» взбодрила Васильева, он ощущал в них подвох с детства, он их терпеть не мог. Они застревали в нем с молодости, и тогда он презрительно сократил их у себя в дневнике, который тогда, вел до «я.т. л», но сейчас ответил иначе:

– Унизительно? Ты мне раньше об этом не говорила…

«Я.т.л.» – его как зверя надо вытаскивать из норы, с собаками. Когда это не удавалось, он уходил в «я тоже». Значит, «я.т.л.» существует только во времени, только произнесенное в нужное время «я.т.л.» имеет положительный, радостный смысл? Не совпадая с ним, «я.т.л.» – только унижение, позор, стыд, тяжелый груз, который невозможно нести. Но сейчас Васильеву захотелось немедленно воспользоваться «я.т.л.», как ключом от банковского сейфа, – он прибавил скорость.

– Знаю, что ты мне ответишь сейчас, – обреченно сказала Ту.

– Что?

Она замолчала. Увидела рекламный щит и прочитала вслух бросившуюся в глаза фразу:

– «…имеются противопоказания».

– Не понял что, какие «показания»?

– Я прочитала: «…имеются противопоказания». Просто прочитала рекламу: «…имеются противопоказания». Про лекарство – имеются противопоказания.

Непонятное воздействие имели эти последние после «ятла» случайно подвернувшиеся, содранные с забора слова – Васильев резко свернул на обочину, в секунду отстегнул оба ремня безопасности, схватил руками ее голову и жадно поцеловал в лицо и губы.

– Поехали… поехали… тут уже осталось немного… недалеко… недалеко осталось, – останавливала она. – Поехали… хватит.

В молчании, будто разговоры закончены, все выяснено, они долетели до дома, он открыл ворота, загнал машину, закрыл их снова, и теперь все было больше похоже на ограбление, идущее по плану, а не на страсть.

Поднялись в спальню. Молча, буднично, безрадостно, нервно разделись.

И произошло «это самое», вот «это самое» и произошло. Он видел ее тонкие, почти прозрачные, девичьи, телесного цвета сосцы, совсем не коричневые, а ребячьи, слегка розоватые, воздушные, набухшие, как будто она не работала матерью, не было никакого кучерявого мальчика Бори, ничего не было, годов, лет, мужей. Груди сначала были полные, а потом чуть обмякли и болтались у него перед глазами в такт. Таня забывалась, но, открывая на секунду глаза, шпионски следила за его лицом, пытаясь прочитать на нем утоление жажды. Он ухватил ладонями ее ягодицы, приподнял и опустил несколько раз. Следить становилось невозможно, но ей хотелось узнать – это все?

«Это все, это последний раз, почему он ничего не скажет, шлепает меня по заду – это все, что он хочет сказать? Все? Все? Ты так и будешь молча, не скажешь, не захочешь даже соврать, сказать мне хоть что-то? Я, как проститутка, должна спрашивать тебя, только чтобы отвлечься: „Тебе хорошо“? Может, тебе надо сказать – они так говорят всем – „милый“, „милый“ – это самое маленькое, что я могу для тебя сделать? Я могу тебе только сказать – „милый“, какая же ты сука, милый, что хочешь со мной расстаться, бросить меня, ты просто не „милый“, ты не достоин и этого, скромного, шлюшечного комплимента! Ты – не „хороший“, не „замечательный“, ты просто тот, от которого я кончаю, я кончаю от тебя, сука, милый, хороший, сука, предательная сука, я не могу удержаться от тебя, потому что ты, сука, милый, ты, милый, сука, и я не могу удержаться от любви к тебе, сука, милый. Милый – ты сука. Милый. Милый. Милый…»

Он переворачивал Ту, как какой-нибудь сильный хищник в африканских прериях расправляется со своей добычей. Она и была добычей – некогда любимым телом, с некогда любимым голосом, с некогда любимым именем, фамилией: «…Ту – как я ее назвал сразу. Сократил до Ту. И не скажешь же ей, что одна только фамилия Ульянова для меня сексуальна, не поймет, обидится, скажет – при чем тут это?»

А «этого» у Александра Васильева было много – как сухая трава полыхнет он любовной страстью от пустяка, – два слова и проскочившая в них точность, или теплота, или сердечная безысходность. Он поймал Ту, как станцию на коротких волнах, еще в первом разговоре по телефону – тогда видел Таню Ульянову только на фотографии с сайта. Потом увидел за рулем «мерседеса» и загорелся, словно ребенок от игрушки. Оставалось только закричать «купи, купи мне ее».

А потом эта фамилия. В голове Саши Васильева навсегда соединенная с картинкой из учебника истории внизу надпись: «Семья Ульяновых». Со школы хотел в ней быть, состоять, чтобы его приняли в эту семью. На законных основаниях октябренок, пионер-ленинец – усядется на коленях у их общего отца, Ильи Николаевича, как там Володя, будущий Ленин, пристроился, соединится с ними – и дружная, образцовая ячейка общества примет его, усыновит. Половину своей детской жизни он считал, что все отцы, матери и дети должны быть похожи на семью из учебника. Остальную часть жизни думал, в сущности, о глупости, о сослагательном направлении. Что было бы, если бы мордвин из низов Илья Ульянов не взял в жены девицу Бланк, смесь еврея и немки? Если бы Ленин был настоящим сексуальным парнем, как Васильев в тридцать лет, и расстался бы с Крупской, сошелся бы с Арманд, что называется, загулял, и тогда народ не узнал бы, что одна дружная семья, «ячейка» может разрушить огромную страну, подтолкнуть ее к обрыву, с которого она до сих пор с грохотом летит вниз.

Васильев понимал, конечно, Ульянова – фамилия не самая редкая в России, но в словах «Ульянова приехала на „мерседесе“» для него было что-то торжественное, интригующее, это не какая-нибудь Бузыкина или Хопрова…

Еще тарелки.

Она любила большие тарелки и, положив на них немного еды, обязательно рядом положит на салфетках нож и вилку. Это тоже нравилось ему.

Еще лобок, стриженный, с оставленной маленькой дорожкой – парикмахеры говорят «на нет», – еще одно выражение лица, пойманное взглядом, когда она заснула на кушетке внизу с одним носком на ноге – просто устала и забыла снять. Еще изгиб – тот самый, подсмотренный на Гоа, еще одна складка, правда, она то нравилась, то нет. Но сейчас ему самому неясно, почему, переворачивая ее, как большой кусок мяса, он не видит ничего, ни «мерседеса», доставленного специально из юности, ни складок, ни изгибов, его не интересуют ни грудь, ни лобок, он не слышит музыки имени и фамилии, просто есть тело, женское тело, которое хочется терзать, мять, крутить, опрокидывать, перекладывать, хватать – употреблять свою мужскую пищу. Он голоден, она – только добыча.