Книга Заложницы вождя - Анатолий Баюканский

— Огольцы! — что было силы крикнул Борис, подбежал к краю платформы, показал рукой в сторону вохровцев. — Эти за мной!

Его, слава Богу, услышали. Валька что-то сказал ребятам, они побежали к деревянному настилу. Борис, более не раздумывая, спрыгнул в образовавшийся полукруг между преследователями и ребятами. И в это мгновение запыхавшийся Платоныч выхватил револьвер:

— Всем стоять смирно! Не двигаться! Мы преследуем особо опасного преступника!

— Этого, что ли? — Ахмет, самый отчаянный из ребят, медленно пошел на Платоныча. — А чего это он, скажите на милость, напреступничал? Паровоз с боеприпасами уволок? Я знать желаю.

— Не дури, узкоглазый! — яростно выкрикнул Платоныч, и лицо его налилось кровью. — Всерьез толкую: политический он, покушался на жизнь государственного человека, — ствол револьвера закачался у самого лица Ахмета.

— А вы, пожалуйста, предъявите нам ордер на арест! — вежливый Генка Шуров присоединился к Ахмету, загораживая своим телом Бориса.

— Ишь, грамотей какой отыскался! — окончательно рассвирепел Платоныч. Лицо его побагровело. — Всех заарестую. Немедленно выдайте того, седого! Ждать не намерен, сами пойдете в тюрягу, как сообщники. — Платоныч, завидя подошедших парней, стал заметно нервничать.

— Если он — политический преступник, — продолжал бесстрастно-ровным голосом Генка, — то арестовывать «врага народа» должны сотрудники НКВД, а вы — охрана комбината. Я не ошибаюсь?

— Короче, посему вы получите фигу с маслом вместо седого! — нахально добавил Ахмет.

— Да как ты смеешь так разговаривать с охранниками, татарва несчастная? Я тебя в тар-тарары упеку! — Платоныч отступил на шаг, скомандовал своим спутникам. — Эй, ребята! Дайте-ка этим говнюкам жару! Я отвечаю.

Однако рыжий и его сотоварищи-охранники даже не пошевелились.

— Сидоренко!

— Ну, я! — рыжий с опаской подошел вплотную к старшему вохровцу. — Слушаю тебя.

— Уши что ли ватой заложило! Приказываю: арестовать всех бандюг! Кто окажет сопротивление, стреляю! Ну, считаю до трех. Раз!

— Слышь-ка, Платоныч, — рыжий наклонился к уху старшего вохровца, — невжель ни бачишь, хтось пред нами? То ж сиблаговцы! Они, считай, почище урков будуть. Плюнь ты на их бисовы души. Седого все едино ж изловимо, не то шушера и дежурку спалить, да и нас…

Платоныч грозно сверкнул глазами, хотел приструнить трусливого сотоварища, однако не успел. Ремесленники, окружив «седого», медленно, как ни в чем не бывало, двинулись к главной аллее, по которой уже плыла на смену людская густая река. Платоныч, конечно же, знал, с кем имеет дело, и в душе порадовался, что все так удачно получилось — сам не струсил и ушли они, благодаря случаю. Эти ленинградские ремесленники, и правда, почище сибирских уркаганов, выработали тактику поведения. Истощенные блокадой, не в силах оказывать сопротивление местным парням поодиночке, они по-волчьи объединялись в стаи и гуртом яростно защищались и нападали, дрались обычно с нечеловеческим отчаянием, никому не прощали обид. Однако, заметив, что один из ремесленников, тот самый, узкоглазый, приотстал, Платоныч машинально рванулся к нему, но парень смело остановил его окриком:

— Ты, я вижу, больно смелый, да? С ума спятил, шайтан! Детишек хочешь сиротами оставить, да? Или жизнь надоела, куда бежишь? Хошь, бесплатный совет дам: запишись добровольцем на фронт, там тебя живо закопают. Стой, не рыпайся!..

ТАКАЯ «ЛЕГКАЯ» СМЕРТЬ

Сибиряки не помнили прежде такой теплой весны, какая выдалась в апреле 1943 года. Почти весь месяц воздух, будто заколдованный, стоял недвижно. Заводские дымы не поднимались вверх, а стелились над самой землей, принося рабочим цехов комбината невыносимые страдания. В доменном горновые и газовщики осколками чугунных чушек разбили окна, чтобы у огня дышалось легче, однако сквозняков не получилось, воздух в рабочих помещениях едва струился. Зато у печей, у огненных леток жар обжигал глаза, небо, щеки, у ребят выгорали веки и ресницы, пот разъедал лица.

По приказу Вальки Курочкина было выделено два человека, которые таскали от колонки воду ведрами и окатывали с ног до головы горновых.

Борис сам не понимал, какие физические или нравственные силы продолжали удерживать его на ногах. Во время смены все плыло перед глазами, огонь казался не ослепительно белым, а оранжевым, иногда даже синим. Он, наверное, грохнулся бы без сознания, но Генка Шуров вовремя приметил его состояние, подменил у печи, а Борису посоветовал выйти на свежий воздух. Борис, шатаясь, вышел на литейный двор, над постройками которого стелилось синее марево, приостановился, заслышав возбужденные голоса. Подошел к коксовому завалу. Здесь двое незнакомых вохровцев обнаружили и изо всех сил пытались выкопать из угольной горы старого узбека. Тот хоть и был чуть жив, но все же пытался сопротивляться, из последних сил отпихивал дюжих охранников, по-бабьи тянул одно и то же:

— Улярге! Улярге! Курсак пропал! Яман — работа!

Что означает слово «улярге», Борис не знал, зато сразу вспомнил: «курсак» вроде бы означает по-ихнему «живот», «яман» — «нет». Вот все понятно и без перевода: голодный человек работать не может, просит оставить его в покое. Однако, когда узбека выволокли на свет божий, Борис невольно отпрянул — старик сгнил заживо, даже охранники, видавшие виды, зажали носы и попятились. Некогда богатый ватный халат узбека истлел, на желтом узком лице, лишенном растительности, явственно проступали знакомые Борису одутловатость и синюшность, желтоватый оттенок на крыльях носа, нагляделся в блокаде на умирающих от голодухи. Заставил себя не глядеть на узбека, пошел прочь, чувствуя стеснение в груди. «Жил себе человек на своей пустынной земле, выращивал хлопок или виноград, трудился в охотку, принося людям пользу, нет, взяли узбека за шиворот, втиснули в теплушку и приволокли сюда на смерть. Кому от этого польза?» — подумал Борис. Жаль было человека, но чем он мог помочь? Сам быстро «доходил». Зимой еще как-то держался, ребята поддерживали, а по весне резко усилилось головокружение, через каждую сотню метров невольно останавливался, пытаясь побороть сильную одышку. Видимо, молодому организму не хватало витаминов да и просто еды. Талоны на «гвардейские обеды» ребятам стали выдавать от случая к случаю.

Сегодня, как назло, с утра сосало в желудке. Утренний мучнистый супчик — «болтушка» не только не насытил, казалось, обострил чувство голода. Борис решил подняться в пирометрическую, разжиться сухариком у Вальки Курочкина. Возле горна остановился. Летку снова забрасывало шлаком, клубы дыма рвались под купол. Ахмет-горновой то и дело открывал рот, как рыба, выброшенная на берег, с размаху ударял стальной пикой в загустевшее отверстие летки. После пятого или шестого удара летку, наконец, прорвало, чугун, словно нехотя, потек узкой струей, но с каждым мгновением отверстие расширялось. И вот уже в ковш хлынула тугая струя ослепительно-желтого металла, в воздух взвились мириады «белых мух». Ахмет устало стянул с головы прожженную шапку, размазал пот по скуластому лицу и, заметив Бориса, приветливо помахал ему рукавицей. Однако ни сухарика, ни завалящей горбушки хлебца ни у Ахмета, ни у Вальки не оказалось. Опечаленный, побрел Борис по узкому пролету аварийного стального трапа, железные ступени вели его вверх, на колошник домны, на головокружительную высоту. Чем выше поднимался, тем труднее становилось дышать. Он и не представлял, что даже здоровяки-газоспасатели не выдерживали здесь больше получаса. Шел, мучительно тая одну страшную думу — закрыть глаза и… С такой высоты испугаться не успеешь.