Книга Москва-bad. Записки столичного дауншифтера - Алексей Шепелёв

Не легче было и сохранять спокойствие, когда обходили по галерее церкви, всё закрывали и гасили свет. Гяур постоянно заскакивал вперёд, опережал понуканием чуть не каждое действие (моё, а иногда ещё и Стаса), выхватывал из рук пульт… Когда запирали железные воротины крыльца, один должен был включить какой-то шваброй сигнализацию, другой в это время держать дверь, ключ, замок и пульт, потом один напирать на ворота, другой мастерски крутить здоровенный ключ… Надо ли сообщать, что подросток не выдерживал, сам хватался за всё сразу, и раза три неплохо прищемлял или отбивал мне пальцы.

Отбил ладно, я и вида не подавал… но на почве более тонких материй стычки всё же состоялись. «У Васи выключил?» – простецки испрашивал он – я, не знавший, что последним выключали свет в церкви Василия Блаженного на первом этаже (самое незначительное действие, поэтому внимание на нём и не заострялось), даже не понял, что он имеет в виду. Анфиса и её товарки понимали и принимали терминологию. (Вообще Анфиса его «стремлению руководить» – подобному, по-видимому, её собственному, старалась всячески потакать.) Когда же его отношение сфокусировалось в фразу: «Вырубай быстрей эту долбанную байду!», произнесённую в одной из церквей, я, сохраняя спокойствие, проговорил: «Долбанный – это ты. Байда у тебя в голове. И вырубить надо тебя – вместе с байдой». На твердолобого это подействовало, но ненадолго. Я размышлял, что делать, но выхода не находил. Не стучать же на него идти. Был наилучший вариант – встретить тупорылого после работы и настучать в пыку, попутно разъяснив, как себя надо вести – вполне педагогично, но я его откладывал – в том числе надеясь на обретение лучшей для себя физической формы. А вообще я старался воздействовать на него самим своим поведением: думал, может, всё же осознает и как-то остепенится.

Было ещё запирание главного входа – тоже старинная дверь, с кованой решёткой или чем-то подобным. Тут был такой каверзный момент, что отдербанив своё на втором этаже и всё закрыв, нельзя было быстро отметиться в табели, схватить, как пятиклассник после звонка, ранец, и дать дёру домой. Нужно было ждать всех – а некоторые и не особо торопились: какая-нибудь Анфиса специально начинала начёсывать и лакировать свой чуб или разграфлять тетрадку – лишних пятнадцать минут были невыносимы и унизительны. Я почти всегда терпеливо-молчаливо ждал, выдавая своё нетерпение лишь тем, что каждые полминуты посматривал на телефон или вертел в руках приготовленную сигарету. Иногда Анфиса или Дана-Лана, вволю поломавшись, бросали нам как кость: «Можете идти. До завтра». А обычно ждали, пока старшие не запрут дверь.

Как-то нам с Гяуром сказали взять ключи и выходить, но началась какая-то канитель, и я вышел покурить, а потом забыл. Все собрались у запираемой двери, кто нажимал, кто держал… и тут строгая в очках Дана потребовала ключ. Я посмотрел на Гяура, а он на меня. «Я же тебе сказал: возьми ключ!» – сразу нашёлся Гяур, используя школьные уловки. Тут я, признаться, вышел из себя и крайне несдержанным тоном (как я, к сожалению, очень и очень умею) заявил Гяуру, чтоб он оставил свои пэтэушные штучки и привычки и вообще заколебал уже своим чутким руководством – «я сказал» да «я сказал» – Цезарь мне тоже! Обычно я сопровождаю такие всплески трёхэтажным матом, но тут, насколько помню, как-то обошёлся. Это был сверхкороткий всплеск, но яркий. Девушкам оставалось только аплодировать, но они не стали. Анфиса уж было, зарумянившись, раскрыла рот… Но стрелянная Дана (её лицо не покидало выглядывающее из-под очков выражение пренебрежительной снисходительности – как будто она, человек, живёт и работает в окружении лягушек каких-то), поняв, что если кто-нибудь из них вступил бы сейчас в дискуссию, я бы тут же нашёл, чем угостить каждую, так же равнодушно резюмировала: «Ладно, можете идти».

И мы пошли: с Гяуром… (а они остались). Он и всегда бросал: «Я ускорюсь» – и рвал в сторону, девушки тоже, как я ни пытался с ними невольно сопутствовать, избегали неформального общения: вышел за ограду собора и всё – катись своей дорогой, дорогой.

Через какое-то время его подвиги сделались столь многочисленны, что их стали замечать и другие. Вскоре даже вполне невинное его «Щас я икону выключу!» (т. е. подсветку на коробе со стеклом) вызвало неожиданный взрыв эмоций у Гули: «Икону нельзя выключить. Это киот называется!» Мне, признаться, такой ликбез очень понравился, но он тоже растворился в окружающей младо-туповатости.

Наконец-то он по своей тупизне вступил в конфронтацию и с Даной. Язык его заплетался и искрил подростковой пэтэушной риторикой. Его, к моему удовольствию, тут же отчехвостили как щенка. Было сказано: «Я давно за тобой наблюдаю, и у всех по твоему поводу есть, что сказать. Стас…» Стас, естественно, промолчал. «Анфиса…» – она только тсыкнула и махнула рукой. Юлечка встрепенулась – и, гладя волосы, лишь пожала плечами (она, наверно, и видела-то его раза три мельком!). Я кое-что сказал, но максимально корректно. Люда добавила. Говорят, были какие-то обсуждения у начальства, и Анфиса с Олей выступили не то что за «Гяурчика», но как бы против нас с Людой, доказывая нашу незначительность.

Лана-Дана, как вы поняли, въедливые, едкие были мамзели, но едкость их какая-то недобрая, ущербная, до иронии не дотягивающая – подчас даже и до злой… Понятие «выговор» вряд ли сейчас действует, а увольнять всё же не стали. На какое-то – очень короткое! – время стали что называется обращать более пристальное внимание. Так, когда он утром в очередной раз фальстартом выпалил: «Я в подклет!..», это наконец-то дошло до ушей Даны и было классифицировано как неуважение к коллегам. Его одёрнули. В довершение всего вскоре Гяур, сильно поспешая, умудрился закрыть в соборе нескольких посетителей, чего ни у кого отродясь не случалось.

Какое-то время – недели две! – он был весьма подавлен, стал подчёркнуто вежлив, сам забирал и ключи, и пульт с замком, вместо указаний он спешил упредить: «Да я сам выключу! Я сам закрою!» – как шёлковый! Но вскоре это кончилось. Дана весной была редко, всё больше вступала в свои права Анфиса, всё забылось, а колченогий школяр, смекнув, что самое страшное позади (как и испытательный срок), сделался, хоть и немного по-иному, так же распущен, как и прежде.

Вскоре после получения Кяфировым нагоняя произошла такая невиданная вещь, что лично ко мне пришёл посетитель. Естественно, литературный: Фарид Нагим, прозаик и драматург, у нас в одном издательстве книжки выходили, работающий теперь в журнале «Дружба народов» и предложивший меня туда устроить корректором.

Он имел под мышкой увесистую папку с распечаткой всего номера, который, поскольку некая везде по таким местам сущая бабушка-старушка, дотошная, но дешёвая, на днях уволилась, предстояло делать уже мне. Я преотлично запустил его через «Exit» на второй этаж, больше прочего был рад просто пообщаться, но время поджимало: сделав беглый круг осмотра, мы направились в центральную церковь, чтобы по лестнице…

Дежурил Гяур. Естественно, я представлял, что возможны проявления его кретинизма, но никак не что до такой катавасии дойдёт…

Мне он запретить пройти не мог, на гостя я кивнул: «Это со мной», но недавно взгретый начальством поклонник группы «Коловрат» раскорячился на входе пуще всякой Анфисы! Я уже не знал, что сказать – хотелось прибегнуть к непечатной лексике. Скромный Фарид культурно показывал удостоверения журнала и ещё какого-то фонда. Я же, понимая, что через минуту-другую на лестнице уже может попасться Анфиса (или даже Дана, или Оля – одно одного лучше!), и в десятый раз ткнув себя в грудь со словами «Под мою ответственность», решился уже ткнуть и Гяура… Охламон, наконец, отступил.