Книга Ангелы террора - Сергей Шхиян

— О том преступном сборище, с которого вы возвращались, когда подверглись аресту.

— Я был на обычной студенческой вечеринке. Ничего противозаконного там не происходило.

Однако, штабс-капитан пропустил мои слова мимо ушей и нравоучительно разъяснил истинное положение вещей:

— Если бы вы соблюдали закон, то заранее предупредили о своем сборище полицейскую часть и пригласили для надзора за порядком околоточного надзирателя. Надеюсь, вам знакомо такое распоряжение правительства?

— Что? — поразился я. — Приглашать околоточного на вечеринку для надзора? Вы это серьезно говорите?

— Вполне, и я не пойму, чему вы удивляетесь? Как же можно устраивать сборища без должного надзора!

Честно говоря, после услышанного от представителя власти идиотского закона, революционеры перестали казаться мне маргинальными авантюристами, было похоже, что не бунтовщики, а само царское правительство на горе нашему народу всеми силами и средствами, которые были в его распоряжении, создавало в стране революционную ситуацию.

— Non coments, — только и смог сказать я.

— Что вы имеете в виду? — не понял штабс-капитан. — О каких комментариях идет речь?

— Я не вправе обсуждать распоряжения правительства, и вам этого делать не советую, — нагло заявил я нравоучительным, менторским голосом, — если каждый обыватель начнет умничать, то неизвестно, до чего мы договоримся!

Жандарм сначала не понял, к чему я это сказал, даже хотел по инерции уличить в крамоле, но не нашел, к чему придраться.

— Что же, это похвальное здравомыслие. Если вы сами понимаете, что поступили преступно, то расскажите, какие недозволенные разговоры велись на том вашем сборище?

— Ничего такого я не слышал, — твердо ответил я — напротив, господа студенты высказывал исключительно правильные и верноподданные мысли. Славили государя императора и провозглашали принципы народности и православия.

Было заметно, что штабс-капитану мои слова не нравятся, как говорится, по определению. Такой патриотизм студентов никак не соответствовал его профессиональным интересам. Однако, он все-таки нашел, за что зацепиться:

— Прискорбно, господин Синицын! Вот вы мне растолкуйте, кто вам дозволял высказывать свое, даже похвальное мнение о действиях власти предержащей?

Я только вытаращил глаза и не нашел, что на это можно ответить. Однако, отвечать мне и не пришлось. В следственную камеру вошел новый персонаж в погонах жандармского полковника. Штабс-капитан встал по стойке смирно.

— Ваше высокоблагородие, — доложил он, — провожу допрос подозреваемого студента Синицына.

Полковник благосклонно кивнул капитану и строго посмотрел на меня:

— Нехорошо-с, молодой человек, бунтовать. Подумайте о своей судьбе!

К чему он это сказал, мне было непонятно, но за его заботу о моем будущем я был, само собой, благодарен. Что и проявил соответствующим выражением лица. Полковник это оценил, почти благосклонно мне улыбнулся и приказал:

— Предлагаю вам раскаяться в содеянном и впредь избегать!

— Всенепременно, господин полковник, — вскочив, пообещал я.

— Ну-с, рассказывайте, молодой человек.

— Что рассказывать, ваше высокопревосходительство?

— Все и рассказывайте, — распорядился он, садясь напротив меня на место штабс-капитана.

Кажется, все начиналось сначала, я решил на этот раз быстрее, чем раньше, перескочить через первый этап допроса, сказал взволнованно:

— Мы с господином штабс-капитаном спорим, должно ли простому российскому обывателю любить императорский дом, корону и правительство.

— Всенепременно, это долг любого подданного Российской империи!

— Вот и я говорю, что должно, а господин штабс-капитан сомневается.

Полковник удивленно посмотрел на подчиненного. Капитан объяснился:

— Я говорил господину студенту, что не дело подданных иметь свое мнение по государственным вопросам. Подданным нужно почитать и подчиняться. Иначе нам так и до парламента недалеко!

Мне показалось, что, услышав крамольное слово «парламент», полковник взъярился на этот демократический институт, как бык на красную тряпку. Глаза его вспыхнули неподдельным чувством, и он вскочил на ноги.

— Совершенно справедливо отмечено, — вдохновенно заговорил он, — парламент, идея народовластия и парламентаризма — великая ложь нашего времени. Взятые вместе, оба этих фактора производят крайнюю смуту во всем строе европейского общества, поражают и наши русские безумные головы!

Жандарм явно словил приход вдохновения и вещал не как обычный чиновник в мундире, а подобно древнему оракулу:

— Помните, что парламентские деятели принадлежат, большею частью, к самым безнравственным представителям общества! При крайней ограниченности ума, при безграничном развитии эгоизма, при низости и бесчестности побуждений, человек с сильной волей может стать предводителем партии и становится тогда руководящим, господственным главою кружка или собрания!

Заклеймив политических карьеристов и авантюристов, полковник взглянул на меня увлажнившимися от умиления глазами и, видимо, решил преподнести урок истинного патриотизма:

— Людям долга и чести противна выборная процедура, — сообщил он и красноречиво поморщился, — от нее не отвращаются лишь своекорыстные эгоистические натуры, желающие достигнуть личных целей.

От такого глубокого жандармского анализа демократии я даже слегка припух. Это было еще круче, чем бред штабс-капитана. Я вспомнил свой разговор с Александром Ивановичем о его намеренье предупредить власть предержащих о грядущей кровавой революции. Все это были бы пустые хлопоты. Как это ни грустно, но, видимо, человеческая глупость и самоуверенность непобедимы и ныне, и присно, и во веки веков.

Утомившись произносить пламенную речь, его высокоблагородие немного вспотел, даже промокнул белоснежным платком вдохновенное чело и будничным голосом сказал подчиненному:

— Ну, что же, штабс-капитан, на сегодня, пожалуй, хватит. Пусть господин студент обдумает то, что я ему имел честь сказать, а продолжим мы завтра.

— Но, ваше высокопревосходительство, — льстиво обратился я к главному жандарму, — как же так, прикажите меня освободить. Ни за что страдаю!

— Э, господин студент, ни за что у нас не страдают. Коли вас арестовали, значит, было за что! Братец, — обратился он к вошедшему по вызову штабс-капитана в следственную камеру конвоиру, — отведи-ка этого «типуса» сначала в цейхгауз поменять платье, а потом в камеру.

— Слушаюсь, ваше высокоблагородие! — вытянулся струной конвоир.

Совершенно обескураженный странными действиями жандармских офицеров, я вышел из комнаты. Судя по тому, что говорил мне штабс-капитан, задержали меня за участие в студенческих посиделках. Это еще как-то можно было понять. Однако, почему вместо допроса оба офицера занимались моим «политпросвещением», я так и не понял. Единственным логичным предположением было — из меня хотят сделать стукача. Потому и пугают, и промывают мозги одновременно. Однако, то, что меня не собираются выпускать, теперь стало окончательно понятно. Я решил не паниковать, а спокойно ждать, чем кончится эта странная история.