Книга Боярыня Морозова - Владислав Бахревский

Помилование

Алексей Михайлович перед Рождеством дождался первой звезды вместе с Марией Ильиничной.

– «И се, звезда, которую видели они на востоке, шла перед ними, как наконец пришла и остановилась над местом, где был Младенец».

Голос у Алексея Михайловича радостный, очень ему нравилось, читая, взглядывать на Марию Ильиничну. Никто так его не слушает.

– Ах, Марья Ильинична, я в детстве, бывало, закрою глаза – и будто сам тот волхв. И ясно так вижу: звезда ну прямо над головой, и не высоко, с Ивана Великого, не выше, и ярче всех иных звезд. И вот идет она по небу, и я под ней. А на земле не по-нашему – тепло. Ну как на Пасху бывает… Все во мне так и дрожало от счастья.

– Оттого тебя и любит Господь, что ты Господа любишь, – сказала Мария Ильинична и подперла личико ручкой, ожидая чтения.

– «Увидевши же звезду, они возрадовались радостью весьма великою. И вошедши в дом, увидели Младенца с Мариею, Матерью Его, и, падши, поклонились Ему; и, открывши сокровища свои, принесли Ему дары: золото, ладан и смирну».

Государь отложил вдруг Евангелие и погрустнел.

– На протопопа Аввакума извет прислали. Воевода за его подметное воровское письмо против властей бил батьку кнутом, просит соизволения казнить до смерти по статьям «Уложения».

– Воевода твой разбойник, а протопоп не стерпел… Упаси тебя, господи, Аввакума казнить. В Сибири воеводы ни тебя, царя, ни Бога не знают. Совсем шалеют от самовластья!

– В Сибири как иначе? Одного ослушника пожалеешь – завтра тебе десятеро поперек скажут. Идти ведь казакам не в гости – в Дауры, в дебри, к зверям лютым, к народам звериным. Один того не пожелает, другой этого… Не могут воеводы быть милостивы к мятежникам.

– Опомнись! Что ты говоришь-то! Вспомни, какой праздник завтра. Только что про звезду Вифлеемскую читал. Святые правдивые люди у тебя с твоим Никоном уж все мятежниками сделались.

– Что ты меня Никоном попрекаешь?

– А то и попрекаю… Никону вскочит на ум прихоть, ты уж исполнять бежишь. А в его прихотях одна дурь.

– Да что же я исполнил дурного?

– Невинных людей, Аввакума с женой, с малыми детьми на смерть в ледяную страну послали и никакого за собой дурна не ведают.

Алексей Михайлович голову поднял, лицо у него стало, как у мальчика, грустное, того и гляди слезки капнут.

– Марья Ильинична, да разве я дам Аввакума в обиду? Разве я не знаю, сколь он правду любит? Беда его – больно прям. Не смолчит ни перед сильным, ни перед грозным… ради праздника давай помиримся.

– Давай, государюшко! – У Марии Ильиничны у самой слезы на глаза навернулись.

И как же был весел царь, когда тобольский протопоп Мефодий привез от сибирского архиепископа Симеона челобитную. Владыка зело крепко писал про страдания Аввакума. Воевода Пашков протопопа своими руками бил по голове чеканом, «всю голову испроломил, и Аввакум-протопоп от того убийства на многое время омертвел, а потом на козле невинного кнутом пороли, дали ударов с шестьдесят. Кнут в крови намокнет – так брали другой. И этого с воеводы мало. В студеной тюрьме всю зиму страдальца держал. Не один Аввакум Пашкову не хорош, все попы ему не любы. К такому озорнику, к воеводе Афанасию Филипповичу, – писал архиепископ, – ни попов, ни дьяконов посылать не смею, ибо все равно что на смерть».

– Драгоценная моя Марья Ильинична, – ликовал государь, – желание твое исполнено: злодея Пашкова с воеводства гоню, посылаю вместо него человека разумного, дворянина Дмитрия Зиновьева, – сделал счастливую заминку в разговоре, – а протопопу Аввакуму велю в Москву ехать!

Царица царскому указу обрадовалась, и все бы хорошо, но очень уж долго идет до Сибири, до неведомых Даур и царская милость, и царская опала. В Москве все уже решено и все порадовались за Аввакума, а ему и другим бедным терпеть от Пашкова и терпеть. До Иргенского острога на смену Афанасию Филипповичу уже и не Зиновьев, а боярский сын Илларион Толбузин доберется только в середине мая 1662 года.

В ту зиму, в пятьдесят-то восьмом году, когда царь с царицей об Аввакуме вспомнили и даже поссорились из-за него, протопоп был у Пашкова на собачьей должности.

Отряд стоял на озере Иргень, а чтоб в Дауры попасть, нужно было переволочить дощаники на реку Ингоду. Дощаник на воде невелик, а по земле его тащить – без живота останешься. Девять саженей в длину, три в ширину. По земле тащить – большой корабль.

Пашков поглядел-поглядел и решился:

– Оставим дощаники на Иргене, а на Ингоде новые построим.

Позвал Аввакума, говорил, посмеиваясь:

– Ты, протопоп, государю враг. Оставить тебя здесь на съедение волкам – боюсь Бога. С нами пойдешь, но и помощи не жди. Хочешь пожитки взять с собой – делай нарту, как другие делают. Потащишь ее на себе. Собак у меня лишних нет, а людей подавно. Хочешь налегке идти – твоя воля.

Аввакум в ясные глаза Афанасия Филипповича ни разу не посмотрел. Выслушал и пошел. Пашков окликнул его:

– Протопоп, да ты сердишься на меня?!

– Нет, государь, не сержусь. Работать спешу.

– Поспешай, протопоп. Мы тебя ждать не станем.

Поглядел, как другие делают, – соорудил земной корабль, нарту. Лучше учителя, чем нужда, не бывает.

* * *

Не человек выбирает, когда ему в мир прийти, но Бог.

Нарта стояла готовая, рухлядь, два топора, котел, тарели, сулеи, горшки, малый запасец круп, овса, ржи, великая драгоценность – кринка с медом, – все уложено, сопревшими тафтяными шубами покрыто от снега, от недоброй зависти. Оставалось поглядеть на замерзшее стекло Иргень-озера, на дощаник, ненадежный, но уже милый сердцу дом, и поспешать в пегую пустыню, едва припорошенную снегом, а замороженную уже накрепко.

Протопоп перекрестился, впрягся в нарту, но Анастасия Марковна спохватилась, словно забыла что-то припрятанное, вернулась на дощаник, и нет ее. Аввакум, скорый на пыхи, осердился и себе на стыд закричал:

– Чего ты расселась? Поехали!

Марковна в ответ вскрикнула, и тотчас младенец заплакал.

Неделю жили на вмерзшем в лед дощанике. Слава богу, не все люди с Иргеня ушли. Афанасий Филиппович присылал казаков за снастями, за мачтами, за веслами. Оправилась Марковна, пошли…

Чтоб нарта хоть на пуд была легче, надела протопопица котомку с мукой, в ту же котомку младенца положили, Агриппина – с Корнилкой. То за руку ведет, а то и на закорках несет: четыре года землепроходцу. Сам Аввакум – коренник, а по бокам пристяжные – Иван да Прокопий. Ивану в ту пору тринадцать исполнилось, Прокопию – девять. Агриппина, нянька Корнилиева, была моложе Ивана года на полтора.

Тащить нарту почти по голой земле не версту, не пять перст, а все сто – не труд, но страдание. Падали пристяжные на землю без сил и воли. Марковна поднимала ребяток, давала им из потаенного мешочка с пояса – пряничек! Один на двоих, а пряничные крошки – Корнилке. Агриппина от крошек отказывалась, валилась на нарту, впадала в куриный короткий бесчувственный сон.