Книга Как подружиться с демонами - Грэм Джойс

Самое страшное, что я оглядываюсь назад — и не могу вспомнить, как жил все эти годы. Почти ничего не помню. Период полураспада. Иногда я думаю: может, я умер тогда в пустыне? Убрал ногу с мины и погиб, а теперь медленно отхожу на тот свет. У меня нет ориентиров, понимаете? Нет точек отсчета. Я плыву по течению.

Иногда я вижусь с Отто. Захаживаю в его магазинчик, и он дает мне несколько фунтов, помогает сводить концы с концами. Иногда я думаю: а что, если он тоже мертвый? Погиб во время «Бури в пустыне», как и я. Тогда все становится ясно. Это — лимб, преддверие ада. Ну, я не знаю. Пиво на вкус какое-то неправильное. Сигареты тоже.

Не знаю.

Я был солдатом королевы. Я — солдат королевы. Когда темно и никто не видит, я плачу.

Странные вещи творятся. Стоишь себе в подворотне, пытаясь раскрутить кого-нибудь на выпивку. Я говорю, мол, пытаюсь надыбать чашечку чая, и тут откуда ни возьмись этот прикинутый джентльмен, да еще утверждает, будто мы знакомы. Еще бы не знакомы! Его лицо сияет — ну да, это араб. Сажает меня в такси, платит водителю. Определяет в «Гоупойнт». Ну и местечко! Таких, как этот араб, там полным-полно. А еще та милая девушка, Антония. Она велит мне писать. Дает мне эту тетрадку, чтобы я все написал. Терапия такая. Но я никому не дам читать то, что я тут пишу. Нельзя, чтобы кто-то это увидел. На то есть причина. Антония просилась взглянуть, а я ей: «Нет, родная. Нельзя».

Я заворачиваю тетрадку в красно-белый шемаг этого араба.

Да, иногда мне кажется, что я мертв, а иногда — что я все еще в пустыне, стою одной ногой на мине. И такое возможно. Подготовка у меня что надо. Может, я все еще там, прошло около суток, а я так и жду, когда меня отыщут мои хлопцы. Я как бы в трансе, все еще давлю на мину ногой, мышцы напряжены и удерживают чертову пружину. Может быть и такое. Правда может. Муштровали-то меня как следует. И тогда все, что произошло после «Бури в пустыне», — просто мысли у меня в голове. Это многое объясняет.

В общем, либо я стою на мине, либо погиб, но почему-то не могу продвинуться дальше; а может, и третье — все это происходит взаправду, и это самый худший вариант из трех.

Думаю, что королева рассудит. Мне кажется, она единственный человек в мире, кому это по силам. Если я найду способ с ней поговорить, она объяснит мне, что к чему. Пойду к Букингемскому дворцу. Пусть меняют своих гвардейцев как хотят. Я прикуюсь к ограде и попрошу, чтоб королева вышла ко мне поболтать.

Я хочу убрать ногу с мины.

Слишком уж это затянулось. Я устал; при всей своей подготовке я устал.

Больше писать не буду. Это конец моей последней воли и свидетельства. Я говорил, что храню эту тетрадку завернутой в шемаг. Это не для того, чтобы другие держались от нее подальше, а для того, чтоб удержать араба внутри. Всякий, кто это прочтет, навлечет араба на себя. Он сам мне это сказал.

Не думаю, что ему можно верить. Есть еще кое-что, о чем он мне постоянно талдычит. Всякий раз. Но я не попадаюсь на этот крючок. Всякий раз, как вижу этого араба, я знаю, что рано или поздно он оттянет указательным пальцем веко под своим зрячим глазом и скажет:

— Шеймас, ну нет там никакой мины.

Врет он все. Брехун он, этот араб.

ГЛАВА 33

Рано или поздно приходится убрать ногу с мины. Я выбрал подвальчик «Угольной ямы», что рядом с мостом Ватерлоо, между Темзой и Стрэндом. Мне нравится это место, и не только потому, что над ним жил и умер Уильям Блейк (в ужасной нищете, между прочим). Уильям Блейк нравится мне тем, что он тоже повсюду видел ангелов и бесов. В том числе и тех, которых вижу я.

А еще этот паб нравится мне потому, что в девятнадцатом веке тут собирался «Волчий клуб» — актеры пьянствовали и распутничали с гулящими женщинами. Не знаю почему, но я решил, что это заведение идеально подходит для того, чтобы выложить Ясмин всю правду. Целиком и полностью, все о том, что не дает мне с ней сблизиться.

Выдать тайну, задрать юбку, раскрыть ларчик, выбрить киску.

Я попросил ее надеть черно-красный чонгсам — тот самый, что был на ней тем вечером, когда она хотела отвезти меня к себе, а я с криком выскочил из такси. Подумал: если, рассказав ей все, я ее потеряю, то хотя бы запомню в этом платье. А я запросто мог ее потерять. Едва она поймет, думал я, с каким некромантом/психом/шизофреником — выбирайте по вкусу — она играет, Ясмин тут же выбежит из паба, не заплатив по счету. С другой стороны, я мог потерять ее и когда угодно потом. В общем, я решил пойти до конца, и будь что будет.

Когда мы устроились в скрипящем подвале этого логова разврата, она сказала:

— Похоже, ты что-то замыслил.

— Да, я сегодня немного странный. Выпей вина. Я собираюсь немного рассказать о себе.

Она накрыла мою руку своей:

— Послушай, ты не обязан. Тебе ничего не нужно мне рассказывать. У всех что-то было в прошлом. Уж мне ли не знать.

Довольно неожиданная сердечность. Она пыталась меня защитить. Но я хотел, чтобы она все знала, поэтому начал свой рассказ. Мы выпили, поели, а я все говорил. Вытащил на свет божий всех до единого демонов. Поведал ей, как в юности совершил поступок, который отлучил меня от радостей любви и сделал затворником. И о том, что мой благопристойный пригородный мирок — это убежище, а бюрократическая возня — способ спрятаться от жизни. А еще, сказал я ей, мало кому так дорого обошлось знание о том, что таится за ухоженными загородными лужайками, и о том, какие жуткие призраки скалятся за страницами ежедневной газеты, которую листает пассажир утренней электрички.

— Все это станет не важным, — сказала она, — как только ты полюбишь кого-то, дашь волю своим чувствам.

На это я ответил, что любовь — та еще плутовка. Бесовка с ароматным дыханием. Она дурманит тебе голову, заставляя поверить, что ты особенный, словно ты первый влюбленный на свете.

Все твои беды оттого, сказала Ясмин, что ты считаешь, будто все в этом мире сплошной обман, что жизнь — мошенница, что Вселенная играет против нас.

Ясмин не согласилась со мной почти ни в чем. Она доказывала, что любовь — это способ открыть в себе самое лучшее; что это лучшее у каждого свое и не похожее ни на кого другого. Что любовь — это способ соскрести коросту с этого грязного мира и увидеть его заново, во всей красоте и блеске.

Ох уж эта Ясмин! Я сказал ей, что такие мысли опасны. А она ответила:

— Да, любовь — опасная штука. Она и должна быть опасной. Должна быть яростной. Должна поглощать нас, отвергать и снова поглощать.

А я ей на это: сколько пафоса! А она мне: да, любовь — пафосная штука.

А потом она сказала:

— Я люблю тебя. Всегда любила. С того самого дня, когда ты вошел в «Гоупойнт» и я сказала: «Ты не похож на ангела», а ты сказал: «Давай присядем».

И тут я чуть не подавился; из моего рта вырвались кусочки десерта, усеявшие стол, и вопрос: «Что?»