Книга Ящик Пандоры. Книги 1 - 2 - Элизабет Гейдж

А когда Лиз разрешала ему приблизиться к себе, он с неистовой страстью ласкал ее.

Он смирился со своей долей, так как знал, что безвозвратно принадлежит Лиз, и ничто уже не изменится. А ее равнодушие к нему, отсутствие интереса к его персоне только подстегивали неуемное вожделение бедняги Лу, только подчеркивали его зависимость от нее.

Порой он оглядывался на всю свою жизнь. Он прожил ее без греха до того самого дня, как в компании появилась Лиз. И как такое могло случиться с ним? За что?

Женщина. Его погубила женщина.

Смерть стала являться к Лу во снах во плоти и крови. Она улыбалась мягкими, нежными губами, покачивала перед ним восхитительными бедрами. У нее были соблазнительные стройные ляжки, полные груди и бездонные зеленые глаза.

И он не мог противостоять смерти. Ничего больше не оставалось, как только сложить руки и сдаться ей на милость.

Это был всего лишь вопрос времени.

III

После аборта Лаура в течение четырех месяцев не разговаривала ни с одной живой душой, за исключением разве что некоторых лавочников.

Первые две недели были кошмаром, к счастью, она ничего не помнила детально. Она видела, как кровь вытекала из нее и текла между ног, заливая медицинские салфетки, которые приходилось менять одну за другой. Она чувствовала спазм за спазмом, у нее было ощущение, что из нее что-то выгребают, и все это было ужасно, отвратительно, перед глазами ее постоянно висел нож, который причинял страшные муки ее чреву.

Поначалу ей казалось, что она будет не в состоянии съесть что-нибудь. Но легкая пища, что-то из молочного, чай, немного крекеров на соде и тарелка каши были ей необходимы, и она заставила себя есть. Она чувствовала головную боль, но не решилась принять аспирин, а боль тем временем распространялась по всему телу. Кроме того, она не сообразила спросить у врача, как поступать в подобных случаях.

Она долго сидела на кровати, потом переместилась в кресло, затем встала и в силу необходимости прошла в ванную комнату, вернулась, села опять и уставилась в стену.

В университет она решила не возвращаться. Почему и как пришло это решение, она не понимала. Она знала только, что в ее жизни больше не будет профессоров, не будет книг, конспектов, не будет затхлого запаха классных комнат и полутемных лекционных залов. Конец всем безумным надеждам.

Она обеспечила себе одиночество, послав дяде Карелу и тете Марте открытку, в которой сообщала им, что несколько ее друзей помогли ей «переехать» на следующий семестр в новую квартиру. Вскоре, как и обещала, она написала им свой новый адрес. Этого было вполне достаточно, чтобы сохранить видимость родственных отношений. Они умыли руки задолго до того, как она покинула колледж, и надо было быть чрезмерно любопытными, чтобы пытаться вновь разыскать ее.

Стояла зима, и Лаура перестала интересоваться тем, какой сегодня день или число. Она прекратила следить за календарем в декабре, и целыми днями смотрела на висевшие на стене литографические оттиски – сценки заснеженной Новой Англии. На картинках и стене собиралась пыль, дни были серыми, холодными. Декабрь был мертвым месяцем, мрачным, вызывающим желание скорее пережить его.

Теперь Лаура существовала в каком-то вакууме, отказавшись от прошлого, также как и от будущего. Так она чувствовала себя в относительной безопасности, в безбрежном море сумерек, в этой холодной пустоте, в которой не оставалось места ни мыслям, ни чувствам.

Лаура не замечала как страшно она похудела. Ночная сорочка на ней висела, и порой казалось, что она вот-вот ее потеряет. Как-то однажды, когда она причесывалась, прежде чем спуститься вниз в магазин, она решилась взглянуть в зеркало, без особого желания увидеть себя. Она знала, что ее появление на улице скорее всего просто не будет замечено. Это чувство анонимности в таком большом городе пришло как спасение.

Вокруг не осталось никого, кто бы позаботился о ней, о ее здоровье, постарался бы найти ее. Странно… Она всегда была так любезна со всеми. Что же случилось с ней теперь? Отчего же теперь никто во всем мире не заботится, не беспокоится и не думает о ней?

Она не понимала, какие физиологические перемены произошли в ней. Хотя несколько коротких недель тому назад мысль о самоубийстве показалась бы ей привлекательной, она пережила этот момент и погрузилась в пустоту, в которой даже презирать себя не хотелось.

Об одном она думала постоянно. О ее ребенке, как о живом. Мальчик или девочка?

Этого она не знает. И никто никогда не узнает. Пусть это фантазия, но что, если это был мальчик?

Тонкий маленький мальчик с темными волосами, как у нее и ее отца, и темными светящимися глазами, которые отражали бы ее собственную любовь, когда она улыбалась бы, слушая, как он воркует в своей детской кроватке, как учится ходить на своих еще нетвердых ножках. Глазки, которые смотрели бы на нее в то время, как она натягивала бы на него штанишки, одевала бы ботиночки.

И с улыбкой он поднимал бы свое личико, когда она давала бы ему игрушки, морской костюмчик, бейсбольные перчатки, которые он так бы хотел получить на Рождество или на свой день рождения. Возможно, он разрешил бы ей крепко обнимать его каждый вечер, перед сном, и смеялся бы, когда она щекотала его и нежно укачивала, в то же время рассказывая ему сказки и напевая колыбельную песенку.

Лаура не жалела о том, что одинока сейчас с этими душераздирающими мыслями. Фактически – мысленно она повторяла это еще и еще раз, как молитву – она сама наказала себя и очень жестоко.

Возможно, малыш играл бы с ней в какие-нибудь игры. Допустим, в прятки или в «Угадай, кто?», или в «Печеный пирожок», а может быть, в «Спрячься и ищи».

Она могла бы слышать его смех, забавный и веселый, слышать его тихий голосок, становившийся все более сильным.

Его яркий, молодой ум развивался бы и креп год от года, набирая все больше уверенности в своих убеждениях.

«Ты теперь уже большой мальчик, – говорила бы она ему, когда он укладывал бы свои книги и карандаши, собираясь в школу. – Я горжусь тобой.» – И когда он стал бы достаточно взрослым, еще более непослушным и нуждающимся в дисциплине, то разоружал бы ее своей улыбкой, отогревая ее сердце, такое беззащитное перед ним.

Но сначала бы она, конечно, держала его на руках, совсем еще крошечного (во что также было трудно верить, как в домового), затем он научился бы ходить и играть в игру «Обман и уговор». Затем, разумеется, он становился бы все более взрослым, и менее зависимым от нее, уходил бы со своими товарищами, не обращая внимания на ее взволнованный взгляд. Он нырял бы в темноту ночи, одетый в новый костюм, но в ответ посылал бы ей свой взгляд, приносящий облегчение и говорящий о том, что он вернется целым и невредимым немного попозже, а его сумка была бы наполнена конфетами и фруктами, и на лестнице раздавалось бы громкое эхо – его друзья с выкриками и возгласами все еще были бы слышны за дверью.