Книга Окаянный престол - Михаил Крупин

То эти, то те говорили царю, что Бучинский, Мосальский, Шафранец, так и далее, — жулики, разбойники, шуты. Но властитель помнил время, когда сам весело стоял на горке одного распутья с ними, или даже ниже, и они с ним, а не он с ними дружили, делились хлебом и медью; по свойству молодости да за воробьиной чаркой теплы были и откровенны. Теперь он — несомый ли дотошной душой, выдавливаемый ли куда-то из-под плеч накликанным на них грузом — покрутился-помаячил здесь и вдруг ушёл, а друзья так и остались на том месте. Но мог ли он теперь отдать их — искренних и беззащитных в своей душевной лени — чьему-то, может быть, законному, но глупому глумлению. Он простирал к ним не десницу, протягивал прежнюю руку... Или ему только так казалось. Чтобы руку подать, надо было к ним вернуться, на то скорбно-отрадное место. Отрепьев же уже слишком поглощён был собственным движением. Не то что возвращение, даже краткий привал терзал его. И он махал им временами издали, но они уже не понимали и не шли.

...Он лучше попутно поможет несравненно большему числу душ, чем число его друзей. И то большее, сладчайшее, число поймёт — не его даже, а то, куда идёт он... И из того-то числа человеческого кто-то ведь будет обязательно у них с оказией и всё им объяснит. А нет? Может, Бог тогда...

ЧТО ТЕПЕРЬ БУДЕТ?

Безмятежные пророчества Адама Вишневецкого сбывались: пан Корвино-Гонсевский, доверенный посланник Зигмунда, в Москву прибыв, после изысканнейших поздравлений с вендом на многобояром необходимом приёме, едва предоставлена была ему возможность присесть с Дмитрием наедине, перешёл вборзе от игривых церемоний к играм дела. Зигмунд всегда, в несчастий и унижении, брату Дмитрию оказывал любовь, помогал, сколько только возможно, при отыскании отечественного наследия, он и теперь готов на братские коронные услуги, коли и от Дмитрия увидит равную взаимность. В низенькой шкатулке у королевского секретаря Боболи покоятся укрученные пока плотно, прошнурованные трубочки подписанных царевичем кондиций. Зигмунд, конечно, понимает, что исполнения всех (оговорённых в них тщательно!) условий, на коих условиях принц, чем мог, в Речи располагал, в столь краткий срок по его восшествии и нельзя желать. Однако срок этот не столь уже краток, чтобы нельзя было начать хоть некоторое движение в отношении того или иного пункта. Тем Дмитрий обнаружил бы свою добрую волю к исполнению со временем, пусть и с лёгким опозданием, всего. Зигмунд пока же не видит и малейших шагов чести новорождённого брата. Напротив, наши общие отцы, иезуиты, передают известия и нунцию, и в Ватикан уже неутешимые. Но Зигмунд, помня ум и дух Дмитрия-брата, пока верит и ждёт. Нет, нет, никаких денежных возмещений. Это же не кредит, а было письменное соглашение. Зигмунд III Польский и Литовский Ваза верит: в течение года со дня своей коронации Дмитрий уже безупречно исполнит (пусть одно, на его выбор) слово договора. Коли же ни одного условия исполнено не будет, Зигмунд Август Ваза найдёт способы... Уж он-то не проглотит скоро оскорбления и не утрётся смиренно от грязи обмана! Имя владельца Руси, не узнающего своей руки на хартиях, станет притчею в Европах! И кто поведётся с ним?! На дороги Короны, единственные линии земной поверхности, связующие московитов с просвещённым миром, не пустит Зигмунд больше их торговцев и посольств. Мир медиумов, инженеров, стеклодувов, архитравов, виноделов, гвардейцев, шляп, скал, парусов... будет, увы, от Дмитрия отрезан навсегда. Разумеется, будут отозваны с разбойничьей Москвы все подданные шляхетной республики. Так, едва опробовав свой золотой престол, владетель лишит его лучшей охраны. Наконец, великий посол Зигмунда Августа на открытом приёме зачитает всей кремлёвской раде копии всех вавельских кондиций, кои, кажется, для большинства здешних сенаторов пока большой секрет. Нужна Кремлю Дмитрия сия неожиданность?.. Не лучше ли без лишнего грому, понемножку начинать готовить некоторые площади смоленские и северские к передаче польской стороне? (Об удовлетворении прав Мнишков на иные, северские же, смоленские же, к тому же и псковские, площади, о чём также было бы объявлено послами на московском сейме, Зигмунд пока молчит). Стоит ли оглашать на весь мир недругов, недоброжелателей, просто глупцов также и высокие благие планы Дмитрия по изводу своего края в римский — благодати и истины край? Не проще разве, без скандалов, под любым предлогом, тихо налепить костёлов? А своих отцов-еретиков отправлять с покаянием помалу в Ватикан (а можно в противоположную, морошковую да оленью сторону). Церковно же славянские тёмные их напевы переложить на внятный латинский язык. И нежели будет объявлено, что принцем Дмитрий свято обещал иной девы не взять в великие супруги, помимо подданной Зигмундова королевства (а оное, в присовокуплении к прочим пунктам, выглядело бы перед многими как впущенный царём троянский табун в их огород), не полезнее ли венцедержцу самому, без чьих-то крайних понуждений, своё сватовство быстро облечь в вольную раму разумной наружной политики, либо уж безумной красивости сердца?!. Конечно, конечно. Тем более что так и есть. Ум, ум-то есть? И несравненная красивость есть. Есть теперь и рама. Итак, в сём лестном, но, как мы видели выше, далеко не безопасном положении Московскому Дмитрию ли оставаться глухим к зовам долга и чести? Ну конечно... Да, в пределах года. Пусть одно условие. Только без цыганских штучек и в пределах. И мы, Зигмунд Август, уже сейчас, конечно, должны знать, в направлении какого пункта брат наш Дмитрий возьмёт первое движение, дабы всегда проследить твёрдость его хода, а также и со своей стороны расчесть навстречу оному необходимые шаги.

В Кракове расстрига брызгал подписью направо и налево, не мысля ни о чём, кроме как обрести кучекрылой мечте своей хоть буерак для толчка. Конечно, сейчас царь не мог всерьёз намериться исполнить весь этот заверенный беглым мошенником бред. Как об отдаче Северщины и Смоленщины, в веках оплаченных русской кровью, так и о странной, смертельно опасной игре перекрещения Руси говорить, судить-рядить с послами можно было, думать было нельзя. Оставалась женитьба на католичке Мнишек, так удалось бы выиграть год времени, а через год с этим идолищем-королищем у царя будет другой расклад.

Тут Отрепьев-государь вновь упёрся лбом в лоб Отрепьева-человека. Последнему всё ещё по большому счёту было всё равно, на пятисотой или десятисотой версте на запад солнца кончится московская земля, и не так важно, какой вседневный гуд не слушать — орган или хор. Зато никак не безразлично человеку было, колыхание какого сердца чувствовать каждую скоромную ночь... Но человек-государь тяжело жал и жал на просто человека — и по-человечески стыдил его, и державно упреждал. Вдруг напомнил ему, гнущемуся, хнычущему, что в русской новопрестольной истории всегда был хороший обычай — сбывать неисправных цариц в монастырь. На том и сошлись. «Что ж, пусть моя мужеская стать хоть послужит делам всея Руси, видно, уж как-нибудь потом — своим», — порешил-таки Отрепьев, неясно кивнув отдаляющейся Ксении...

За год же дела Руси можно было изменить до неузнаваемости. Летом царь собирался грянуть всеми ратями и казачьими полками на Азов и Крым. Едва последняя Орда провалится, а Порте показано будет её старое место, и с польскими послами станут беседы короче. Пусть читают на всю Думу свои истреп-кондиции, ему ли, покорителю свирепого Крыма, спасителю, отцу отечества, шёпоты его вотчинников-перестарков страшны? Развози Зигмунд по всем королевским дворам свои жадные, несолоно хлебавшие листочки, кто из его соседей-христиан отклонит руку укротителя османов? Да и гусары его личной гвардии вряд ли тогда повинуются приказу Зигмунда и домой запросятся из столь полнославной страны? Дмитрий им, верным иноземцам, и чинков, и землицы даст — кто ему против что скажет тогда?