Книга Бабушкин внук и его братья - Владислав Крапивин

Осинник расступился, и видно стало, что путь разделяется на два.

Вот этого я не ждал. Я был уверен, что Дорога — одна. Как же быть теперь?

Может быть, подскажет надпись на камне?

Да, на развилке стоял серый кубический камень. Высотою мне до груди. Ну, всё как в сказке! Белели на камне буквы. Издалека не разобрать.

Наверняка что-нибудь такое: «Налево пойдёшь — голову сложишь, направо пойдёшь — коня потеряешь…» Хотя какой у меня конь…

Я подбежал.

Не было здесь ни «налево», ни «направо». Были начертаны белилами торопливые, неровные буквы:

Алька, мальчик мой, я тебя очень люблю

Я сел на корточки. Упёрся в камень руками.

Отец никогда не звал меня Алькой. И, конечно же, он никогда не бывал на этом месте. Но буква А была его. Он всегда писал её так: две палочки перекрещивались вверху, а внизу их косо пересекала твёрдая перекладинка.

Что же это?

Печальная сонливость сваливалась с меня кусками. Даже мелодия про аистёнка исчезла. Я слышал только своё дыхание…

Кто это написал? Кому?

Я никогда не узнаю. И не надо… Может быть, это сделала сама Дорога. Само открывшееся мне Безлюдное Пространство…

Оно было добрым, это Пространство. Оно милостиво решило помочь бестолковому мальчишке. Иначе разве смог бы я за какую-то четверть часа пробежать назад весь пройденный путь?

Пространство и Дорога дали мне дыхание и силу. Скорость!..

Боже мой, отец ведь обязательно позвонит мне сегодня! Он же наверняка не спал сегодня всю ночь, как и я!

Не спал и мучился тревогой за меня. И страхом…

Сейчас, на бегу, я вдруг понял и ощутил отцовский страх, который был спрятан за этакой «мужской» сухостью и насмешливым тоном. Отец просто не хотел этот страх показать. Страх за меня (потому что расту непонятно кем), страх за моего брата Алексея, чья судьба до сих пор неясна — что там дальше?

А я? Неужели мне всё равно?..

Да нет же, я тоже боялся. И за Алексея — за брата, которого никогда не видел. И за других… братьев. Друзья — они ведь тоже как братья. И Арбуз с Николкой, и Арунас в своей далёкой Литве, и Динь-Дим из загадочного Соломина, и бестолковый Вальдштейн… И Настя — моя сестра… А ещё брат — Ивка! А значит, и Митя Стоков — мой брат. И… Женя Стаков, лежащий на старом городском кладбище, — раз он стал братом для Ивки и Мити…

Куда же я надумал идти один!

Пустая сумка на ремне летела за мной по воздуху. Я промчался мимо «театрального» дома, не вспомнив о сапогах…

Вот и столб с табличкой автобусной остановки.

И столб с перечёркнутой надписью «Озм».

Надпись-то с другой стороны. А сторона доски, обращённая ко мне, была пустая. Но не обшарпанная, как раньше! Она была чисто белая! Только что покрашенная!

И покрасили её… да вот они!

У столба стояли две девочки. В одинаковых серых платьях с рисунком из жёлтых листьев, наверно, сёстры. Старшей было лет десять, а младшей шесть или семь. На младшей была ещё весёлая красивая панамка с белыми горошинами — похожая на шляпку мухомора.

Старшая держала ведёрко и перемазанную белилами кисть.

Я остановился — встрёпанный, запыхавшийся.

Старшая девочка смотрела настороженно. И кисть держала, как колотушку. Наверно, на всякий случай. А младшая глядела ясно и безбоязненно.

Она подошла и тронула мой колокольчик.

— Это у тебя зачем?

А я про него и забыл. И не слышал звона, когда мчался сюда.

— Это?.. Ну, так. Чтобы не было одиноко в пути… — Я мало-помалу успокаивался.

— А разве бывает одиноко? — серьёзно сказала маленькая.

— Иногда.

— А почему ты босиком?

— Чтобы легче путешествовать, — сказал я. И подумал: «Вот была бы славная подружка для Николки».

Старшая чуть улыбнулась:

— Разве ты путешественник?

— Да, — вздохнул я.

Младшая качнула своим «мухомором» и не поверила:

— Разве путешественники плачут?

— Я не плакал!

— Ну да! А почему у тебя на щеках полоски?

— Это от дождя.

— Нету никакого дождя!

— Катя, перестань, — сказала старшая. — Здесь нет, а там был.

И я затеплел от благодарности к этой незнакомой девочке с каплей белил на остром смуглом подбородке.

— А зачем вы здесь красите?

Старшая ответила чуть насупленно и деловито:

— Смотри сам. С той стороны есть надпись. Зачёркнутая, потому что выезд. Мы решили, что и на въезде надпись нужна.

— Только не такая! — испугался я.

— Да, не такая…

— Нам то слово тоже не нравится, — сказала маленькая Катя.

— А ты знаешь хорошее название? — спросила у меня Катина сестра.

Я… нет, я не знал. Я только думал (вернее, чувствовал), что уходить из Озма можно, а возвращаться в него — это… ну, против законов природы.

Конечно, как ни называй злобный мир, лучше он не станет. Но… может быть, хоть самую-самую капельку добавится в нём доброты, если придумать хорошее имя? И хрупкий каркас добрых дел хоть чуточку окрепнет от хорошего слова?

А может быть, Дорога, по которой я шёл и бежал, сделала в Пространстве таинственную петлю? Как рельсы Мёбиуса в Завязанной роще! И привела меня на другую, ранее недоступную плоскость мира?

Вдруг здесь уже всё не так, как прежде?

Я мельком усмехнулся: такая смешная надежда.

Но вдруг? Хоть чуть-чуть?.. Тогда тем более нужно правильное название для мира, в который я возвращаюсь.

Кто знает: вдруг в этом мире причины и следствия легко меняются местами и от доброго имени зависит суть вещей?

В конце концов, сказано же в древней книге: «В начале было Слово!»

А девочки смотрели на меня с ожиданием. И покрашенная доска белела выжидающе. И тихо-тихо было…

Потом раздался чуть слышный звон. Дальний, еле различимый. Словно звенела сама тишина.

Но нет! Это звенел колокольчик Динь-Дима!

И я уже знал: они все идут сюда! Хозяин и пассажиры крошечного жёлтого автобуса. Они догадались, куда отправился я, и, конечно же, заспешили следом.

Я слышал уже их голоса.

Стоял и ждал — виноватый и счастливый.

И думал, что, может быть, вместе мы найдём нужное слово.

1996 г.