Книга Лермонтов. Мистический гений - Владимир Бондаренко

Вспоминает о салоне Карамзиных и дочь Ф. И. Тютчева: "Серьезный и радушный прием Екатерины Андреевны, неизменно разливавшей чай за большим самоваром, создавал ту атмосферу доброжелательства и гостеприимства, которой мы все дышали в большой красной гостиной. Но умной и вдохновенной руководительницей и душой этого гостеприимного салона была, несомненно, София Николаевна, дочь Карамзина от его первого брака с Елизаветой Ивановной Протасовой, скончавшейся при рождении этой дочери. Перед началом вечера Софи, как опытный генерал на поле сражения и как ученый стратег, располагала большие красные кресла, а между ними легкие соломенные стулья, создавая уютные группы для собеседников; она умела устроить так, что каждый из гостей совершенно естественно и как бы случайно оказывался в той группе или рядом с тем соседом или соседкой, которые лучше всего к ним подходили. У ней в этом отношении был совершенно организаторский гений…"

По мнению В. А. Мануйлова, у очаровательной Софьи Николаевны к Лермонтову были не просто дружеские чувства: "На доверчивую дружбу Лермонтова она отвечала чем-то более глубоким и горячим. "Софья Николаевна решительно относится к Лермонтову", — сообщала А. О. Смирнова-Россет П. А. Вяземскому 14 мая 1839 года. Это "решительное отношение" С. Н. Карамзиной к поэту замечали и другие близкие друзья — П. А. Плетнёв, А. И. Тургенев. Следующей весной, в апреле, когда решалась участь Лермонтова после его дуэли с де Барантом, Смирнова писала Жуковскому: "Софья Николаевна за него горой и до слез, разумеется".

С. Н. Карамзиной приходилось постоянно встречаться в обществе и принимать у себя молодую вдову княгиню М. А. Щербатову, А. А. Оленину и А. О. Смирнову-Россет, с которыми у Лермонтова складывались совсем другие отношения, особенно со Щербатовой. И встречи с этими приятельницами поэта не всегда были приятны Софье Николаевне…"

Но это мы уже приближаемся к теме следующей главы, впрочем, и салоны все эти часто затеивались лишь ради удачного замужества своих дочерей. Часто так и случалось. И потом уже бывшие властительницы салонов уединялись в тиши.

На одном из званых вечеров, где-то в феврале 1840 года, поэт вписал в знаменитый альбом Софи, где были и строки самого Пушкина, свое стихотворение, которое Карамзиной явно не понравилось. Лермонтов вырвал листок, разорвал его и сжег, а спустя какое-то время вписал другое, сегодня нам всем известное:

Любил и я в былые годы, В невинности души моей, И бури шумные природы, И бури тайные страстей. Но красоты их безобразной Я скоро таинство постиг, И мне наскучил их несвязный И оглушающий язык. Люблю я больше год от году, Желаньям мирным дав простор, Поутру ясную погоду, Под вечер тихий разговор, Люблю я парадоксы ваши, И ха-ха-ха, и хи-хи-хи, С[мирновой] штучку, фарсу Саши И Ишки М[ятлева] стихи…

У Карамзиных провел Михаил Лермонтов и свой прощальный вечер в 1840 году, отправляясь во вторую ссылку на Кавказ. Как пишет Павел Висковатый: "Друзья и приятели собрались в квартире Карамзиных проститься с юным другом своим и тут, растроганный вниманием к себе и непритворною любовью избранного кружка, поэт, стоя в окне и глядя на тучи, которые ползли над Летним садом и Невою, написал стихотворение:

Тучки небесные, вечные странники! Степью лазурною, цепью жемчужною Мчитесь вы, будто, как я же, изгнанники, С милого севера в сторону южную…

Софья Карамзина и несколько человек гостей окружили поэта и просили прочесть только что набросанное стихотворение. Он оглянул всех грустным взглядом выразительных глаз своих и прочел его. Когда он кончил, глаза были влажные от слез… Поэт двинулся в путь прямо от Карамзиных. Тройка, увозившая его, подъехала к подъезду их дома. Пьеской "Тучи" поэт заключил и первое издание своих стихотворений, вышедших в конце 1840 года".

У Карамзиных же провел поэт и свой вечер 12 апреля 1841 года, возвращаясь после разрешенного отпуска на Кавказ. Как вспоминают, там же на вечере Лермонтов и сделал на клочке бумаги свой изумительный вольный перевод стихотворения Гейне, ставший уже просто лермонтовским стихом "На севере диком…". В дороге поэт закончил работу над переводом. Так и рождается на колене поэта, в дорожной карете — великая русская поэзия. В дневнике П. А. Плетнёва за тот же день 12 апреля 1841 года записано: "После чаю Жуковский отправился к Карамзиным на проводы Лермонтова…"

На этом же прощальном вечере у Карамзиных состоялась и знаменательная встреча Михаила Лермонтова с вдовой Александра Пушкина Натальей Николаевной. Уже дочь Натальи Николаевны Александра Петровна Арапова, урожденная Ланская, писала:

"Нигде она [Наталья Николаевна Пушкина] так не отдыхала душою, как на карамзинских вечерах, где всегда являлась желанной гостьей. Но в этой пропитанной симпатией атмосфере один только частый посетитель как будто чуждался ее, и за изысканной вежливостью обращения она угадывала предвзятую враждебность. Это был Лермонтов. Слишком хорошо воспитанный, чтобы чем-нибудь выдать чувства, оскорбительные для женщины, он всегда избегал всякую беседу с ней, ограничиваясь обменом пустых, условных фраз. Матери это было тем более чувствительно, что многое в его поэзии меланхолической струей подходило к настроению ее души, будило в ней сочувственное эхо. Находили минуты, когда она стремилась высказаться, когда дань поклонения его таланту так и рвалась ему навстречу, но врожденная застенчивость, смутный страх сковывали уста. Постоянно вращаясь в том же маленьком кругу, они чувствовали незримую, но непреодолимую преграду, выросшую между ними.

Наступил канун отъезда Лермонтова на Кавказ. Верный дорогой привычке, он приехал провести… вечер к Карамзиным, сказать грустное прости собравшимся друзьям. Общество оказалось многолюднее обыкновенного, но, уступая какому-то необъяснимому побуждению, поэт, к великому удивлению матери, завладел освободившимся около нее местом, с первых слов завел разговор, поразивший ее своей необычайностью. Он точно стремился заглянуть в тайник ее души, чтобы вызвать ее доверие, сам начал посвящать ее в мысли и чувства, так мучительно отравлявшие его жизнь, каялся в резкости мнений, в беспощадности осуждений, так часто отталкивавших от него ни в чем перед ним не повинных людей.

Мать поняла, что эта исповедь должна была служить в некотором роде объяснением; она почуяла, что упоение юной, но уже признанной славой не заглушило в нем неудовлетворенность жизнью. Может быть, в эту минуту она уловила братский отзвук другого мощного, отлетевшего духа, но живое участие пробудилось мгновенно, и, дав ему волю, простыми, прочувствованными словами она пыталась ободрить, утешить, подбирая подходящие примеры из собственной тяжелой доли. И по мере того, как слова непривычным потоком текли с ее уст, она могла следить, как они достигали цели, как ледяной покров, сковывавший доселе их отношения, таял с быстротою вешнего снега, как некрасивое, но выразительное лицо Лермонтова точно преображалось под влиянием внутреннего просветления.